Джон Стюарт Милль
О свободе
Предлагаемый Вашему вниманию текст статьи Джона Стюарта Милля приводится по источнику:
Милль Дж. О свободе / Пер. с англ. А. Фридмана // Наука и жизнь. - 1993. № 11. С. 10-15; № 12. С. 21-26.
В последние годы мы часто слышим и читаем утверждения о том, что нам еще предстоит построить правовое государство, что нужно научиться политической культуре, что необходимо гарантировать свободу каждому гражданину страны. И если дело обстоит так, то вряд ли отыщется для всей этой жизненно необходимой работы лучший учебник, нежели статья основателя английского позитивизма философа и экономиста Джона Стюарта Милля (1806-1873) «О свободе». Вот как определяет предмет своего труда сам автор, Дж. Милль:
«Предмет этого эссе не так называемая свобода воли, столь неудачно противопоставляемая доктрине философской необходимости, а гражданская, или социальная свобода; сущность и пределы власти, которую общество вправе осуществлять над личностью. Вопрос редко ставился и вряд ли обсуждался, но в последнее время глубоко влияет на практические противоречия века и, видимо, вскоре его признают самым существенным для будущего. Он далеко не нов, в некотором смысле разделял человечество с давних времен, но по мере прогресса цивилизованных народов проявляется по-новому и требует различного и более основательного рассмотрения».
Автор статьи глубок и честен в своих доводах, изложенных со старомодной неторопливостью и обстоятельностью. Написана она в 1859 году, когда у нас еще только шли дебаты об отмене крепостного права. Она позволит еще раз проверить, насколько продуманы и обоснованы ваши демократические убеждения, избавит от иллюзорной надежды на спасительное действие голых юридических схем, покажет тот рубеж, к которому предстоит вернуться, и вызовет грустную зависть, свидетельствующую, что не все еще нами потеряно и «за гранью страданий есть новые дни».
(Наука и жизнь. - 1993. № 11. С. 10.)
Джон Стюарт Милль
Борьба свободы с Властью - наиболее заметная черта известной нам истории, особенно в Греции, Риме и Англии. В старое время это был спор подданных и правительства. Под свободой разумелась защита от тирании правителей. Правители (кроме некоторых демократий в Греции) были поставлены в неизбежно антагонистическую позицию по. отношению к народу. Власть считалась необходимым, но и весьма опасным оружием, которое можно обратить как против внешнего врага, так и против подданных. Следовательно, нужно ограничить власть правителя над обществом, и это ограничение и есть то, что мыслится под свободой. Ее можно достичь двумя путями. Во-первых, признанием некоторых прав. Во-вторых, установлением конституционных ограничений. Однако приходит время, когда подданные уже не думают, что независимая власть правителей, противоречащая интересам людей, - закон природы. Они предпочитают рассматривать правителей как уполномоченных, которых можно отозвать. Постепенно это новое требование выборной и ограниченной во времени власти становится целью народной партии. Нужно, чтобы правители были из народа, чтобы их интересы и воля совпадали с народными. Правителю, по-настоящему подотчетному, должным образом смещаемому, можно доверить власть. Это будет власть народа, лишь сконцентрированная в форме, удобной для исполнения. Таково мнение, а вернее, чувство, обычное для теперешних либералов в Англии и, видимо, доминирующее на континенте.
Одним из классиков либерализма является Джон Стюарт Милль (1806- 1873 гг.). Его взгляды на государство, право и закон изложены в таких трудах, как: "О свободе", "Представительное правление", "Основы политической экономии".
Начав свою научно-литературную деятельность в качестве приверженца бентамовского утилитаризма, Милль затем отходит от него. Его, например, не устраивала теория нравственности, определяющая поведение исключительно калькуляцией последствий с точки зрения эгоистических интересов и желаний.
Расчетливому гедонизму, представлявшему собой распространение принципов торговли на сферу политики и морали, он противопоставлял "подлинное учение утилитаризма". Нравственное чувство представлялось Миллю бескорыстным, независимым от ожидаемых последствий поступка, порожденным общественной природой человека индивидуальным. Основу его составляет естественное "желание единения с нашими ближними, поэтому не только личный интерес, но и "чувство симпатии" побуждает нас стремиться к общему благу.
Милль пришел к выводу, что нельзя всю нравственность базировать целиком на постулате личной экономической выгоды индивида и на вере в то, что удовлетворение корыстного интереса каждого отдельного человека чуть ли не автоматически приведет к благополучию всех.
По его мнению, принцип достижения личного счастья может "срабатывать", если он неразрывно связан с другим руководящим принципом: идеей необходимости согласования интересов, притом согласования не только интересов отдельных индивидов, но также интересов социальных.
Милль считал, что в своих экономических и политических целях трудящиеся руководствуются классовым эгоизмом. Он был нетерпим к идее осуществления справедливости на основе благотворительности или патернализма высших классов по отношению к низшим. Главную спору социализма Милль находил в сознании, противопоставляемом классовому интересу.
Воспитание превращалось в решающее средство распространения социалистических принципов. Он был убежден, что социалистическое общество требует очень высокого уровня нравственности, доступного в тех условиях, лишь элите общества. Образованному, лишенному эгоизма меньшинству отводится особая роль в политическом механизме.
Идеальная представительная система могла бы основываться на равновесии двух основных классов (рабочих и хозяев) в парламенте, которое превращало бы в решающий фактор позицию меньшинства, руководствующегося во всех распрях не интересами своего класса (как большинства), а разумом, справедливостью, общим благом.
Социализм для Милля - далекий идеал. Ближайшую цель он видел "в смягчении неравенства, во внедрении в законах и обычаях человечества насколько это возможно, противоположной тенденции. Он не сторонник революционного насилия. Признавая идеалом общество без классов, основанное на сотрудничестве, он видел средства постепенного построения общества не в перераспределении имуществ, не в классовой борьбе, а в кооперации.
Последовательный и умеренный реформизм Милля проявляется в его отношении к частной собственности. Рассматривая неограниченное накопление богатства как зло, Милль вместе с тем отмечал, что в большей степени возражения вызывает распределение собственности, чем ее размеры.
Очевидно влияние Бентама на отношение Милля к собственности. В его шкале ценностей "справедливость", "безопасность собственности" и "недопустимость обмана ожиданий", т.е., иными словами, сохранение социальной стабильности в полном соответствии с бентамовскими принципами, ставятся выше равенства.
Милль высказывался за ограничение права собственности, не преображенной своим трудом, т.е. получаемой в качестве дара или наследства. Право завещания - часть права собственности, а право наследования - нет, его надлежит регулировать, исходя из принципов утилитаризма.
Для Милля характерна ориентация на конструирование "нравственных", а стало быть (в его понимании) правильных моделей политико-юридического устройства общества. Высшее проявление нравственности, добродетели, по Миллю - идеальное благородство, находящее выражение в подвижничестве ряди счастья других, в самоотверженном служении обществу.
Индивидуальная свобода в трактовке Милля означает абсолютную независимость человека в сфере тех действий, которые прямо касаются только его самого, она означает возможность человека быть в границах этой сферы господином над самим собой и действовать в ней по своему собственному разумению.
В качестве граней индивидуальной свободы Милль выделяет, в частности, следующие моменты: свобода мысли и мнения, выражаемого вовне; свобода действовать сообща с другими индивидами; свобода выбора и преследования жизненных целей и самостоятельное устроение личной судьбы.
Все эти и родственные им свободы абсолютно необходимые условия для развития, самоосуществления индивида и вместе с тем заслон от всяких посягательств извне на автономию личности.
Угроза такой автономии исходит, по Миллю, не от одних только институтов государства, не "только от правительственной тирании, но и от тирании господствующего в обществе мнения", взглядов большинства. Духовно-нравственный деспотизм, нередко практикуемый большинством общества, может оставлять по своей жестокости далеко позади "даже то, что мы находим в политических идеалах самых дисциплинаторов из числа древних философов".
Из сказанного выше вовсе не вытекает будто ни государство, ни общественное мнение в принципе неправомочны осуществлять легальное исследование, моральное принуждение.
Свобода индивида, частного лица первична по отношению к политическим структурам и их функционированию. Это решающее по Миллю, обстоятельство ставит государство в зависимость от воли и умения людей создавать и налаживать нормальное (согласно достигнутым стандартам европейской цивилизации) человеческое общежитие.
Милль отказывается видеть в государстве учреждение плохое по самой своей природе, от которого лишь претерпевает, страдает априори хорошее, неизменно добродетельное общество. Он полагает, что государство, гарантирующее все виды индивидуальных свобод и притом одинаково для всех своих членов, способно установить у себя надлежащий порядок.
Если порядок, основанный на свободе, - непременное условие прогресса, то залогом прочности и стабильности самого порядка является по Миллю, хорошо устроенная и правильно функционирующая государственность. Ее наилучшей формой, идеальным типом он считает представительное правление, при котором "весь народ или по меньшей мере значительная часть пользуется через посредство периодически избираемых депутатов высшей контролирующей властью... этой высшей властью народ должен обладать во всей ее полноте".
В рассуждениях о представительном правлении Милль проводит одну из главных своих политических идей - идею непосредственной причастности народа к устройству и деятельности государства, ответственности народа за состояние государственности. Во-первых, представительное правление учреждается по выбору народа, предрасположенного принять данную государственную форму. Во-вторых, народ должен иметь желание и способность выполнить все необходимое для ее поддержки. Наконец, в-третьих, этот народ должен иметь желание и способность выполнять обязанности и функции, возлагаемые на него этой формой правления.
Таким образом, миллевский либерализм стоит не только на страже индивидуальной свободы, прав личности, но и выступает за организацию самого государственного механизма на демократических и правовых началах. Милль считает, что когда государство подменяет своей собственной чрезмерной деятельностью свободную индивидуальную и коллективную деятельность людей, активные усилия самого народа, тогда закономерно начинают удовлетворяться прежде всего интересы государственной бюрократии, а не управляемых, не народа. При подобном обороте дела общества в гражданско-нравственном плане неизбежно деградирует, за этим наступает и деградация государственности.
Иеремия Бентам (1748– 1832) - отвергал теорию естественного права. (содержание естественного права неопределенно и всеми толкуется по-разному. Бессмысленным и химеричным является и понятие “общественный договор”, так как государства создавались насилием и утверждались привычкой. Бентам критикует Декларацию прав человека и гражданина 1789 г., утверждая, что идея прав личности ведет к обоснованию анархии, сопротивлению государственной власти. “Право”, противопоставляемое закону, “является величайшим врагом разума и самым страшным разрушителем правительства”. Бентам признает реальным правом лишь то, которое установлено государством. Однако существующее законодательство архаично и несовершенно. “Законодательство должно, наконец, найти непоколебимую основу в чувствах и опыте”. В поисках этой основы Бентам разрабатывает теорию утилитаризма (от лат. utilitas – польза, выгода). “Природа подчинила человека власти удовольствия и страдания. Им мы обязаны всеми нашими идеями, ими обусловлены все наши суждения, все наши решения в жизни... – писал Бентам. – Принцип пользы подчиняет все этим двум двигателям”.
Применяя утилитаризм к вопросам права - Закон сам по себе – зло, поскольку он связан с применением наказания (страдание). Кроме того, при его осуществлении возможны ошибки. “Каждый закон есть нарушение свободы”. Тем не менее закон – зло неизбежное, ибо без него невозможно обеспечить безопасность. Главным предметом заботы законодательства Бентам называет частную собственность.
Бентам ратовал за реформу права, его кодификацию, отмену ряда феодальных институтов, за совершенствование системы наказаний, уделял значительное внимание вопросам процесса, теории доказательств и т.п.
Известную эволюцию претерпели взгляды Бентама на наилучшую форму правления. Вначале он одобрял конституционную монархию в Англии, высказывался за высокий имущественный ценз, долгосрочное избрание представительства. В этот период он резко осуждал демократию как анархию. Однако под влиянием буржуазных радикалов, ставивших вопрос об упразднении ряда феодальных пережитков в государственном строе Англии, Бентам меняет свои взгляды. Известную роль в этом сыграло и упрямое нежелание правительства внять его призыву о реформе права. Бентам выступает с острой критикой монархии и утверждает, что учредительная власть (право учреждать основные законы государства) принадлежит народу. Власть законодательная должна осуществляться однопалатным представительством, ежегодно избираемым на основе всеобщего, равного и тайного голосования. Исполнительная власть, по Бентаму, должна осуществляться должностными лицами, подчиненными законодательной палате, ответственными перед ней и часто сменяемыми.
Как и многие другие либеральные мыслители того времени, Бентам осуждал агрессивные войны и колониальный режим. Он разрабатывал проекты международных организаций для предупреждения войн, мирного решения конфликтов между государствами.
37) Либерализм во Франции Б. Констан и А. де Токвиль.
Большую часть работ по вопросам политики, власти государства Бенжамен Констан (1767–1830), которого исследователи считают даже духовным отцом либерализма на Европейском континенте, написал в период между 1810- 1820 гг. Затем он их собрал и свел в "Курс конституционной политики", излагавший в удобной систематической форме либеральное учение о государстве. Правда, увидел свет этот "Курс" уже после смерти самого автора.
Стержень политико-теоретических конструкций Констана – проблема индивидуальной свободы. Для европейца Нового времени (чью сторону держит Констан) эта свобода есть нечто иное, нежели свобода, которой обладали люди в античном мире. У древних греков и римлян она заключалась в возможности коллективного осуществления гражданами верховной власти, в возможности каждого гражданина непосредственно участвовать в делах государства. Вместе с тем свобода, которая бытовала в эпоху античности, совмещалась с почти полным подчинением индивида публичной власти и оставляла весьма небольшое пространство для проявлений индивидуальной независимости. Свобода же современного европейца (и только она приемлема для Констана) – личная независимость, самостоятельность, безопасность, право влиять на управление государством. Прямое постоянное участие каждого индивида в отправлении функций государства не входит в ряд строго обязательных элементов данного типа свободы.
Материальная и духовная автономия человека, его надежная защищенность законом (в особенности – правовая защищенность частной собственности) стоят у Констана на первом месте и тогда, когда он рассматривает проблему индивидуальной свободы в практически-политическом плане. С его точки зрения, этим ценностям должны быть подчинены цели и устройство государства. Естественным ему кажется такой порядок организации политической жизни, при котором институты государства образуют пирамиду, вырастающую на фундаменте индивидуальной свободы, неотчуждаемых прав личности, а сама государственность в качестве политического целого венчает собой систему сложившихся в стране различных коллективов (союзов) людей.
Констан уверен: люди, будучи свободными, в состоянии самостоятельно и разумно реализовать себя в жизни. Они способны за счет своих индивидуальных усилий и без воздействия какой-либо надличностной силы обеспечить себе достойное существование. Руководствуясь этими представлениями, Констан серьезно корректирует руссоистский тезис о необходимости всемогущества народного суверенитета. Его границы должны кончаться там, где начинается "независимость частного лица и собственная жизнь" этого лица. Наличие подобных рамок превращает сдерживание власти и контроль над ней в краеугольные принципы политико-институционального устройства общества.
Однако Констан отнюдь не принадлежит к тем либералам, которые хотят, чтобы государство вообще было слабым, чтобы его оказывалось как можно меньше. Он настаивает на ином: на жестком определении конкретной меры социальной полезности институтов власти, на точном установлении пределов их компетенции. Эти же самые процедуры, по сути дела, очерчивают как нужный обществу объем государственной власти, так и необходимое количество (и качество) требуемых государству прав. Недопустимо ослаблять силу того государства, которое действует сообразно указанным прерогативам: "Не нужно, чтобы правительство выходило из своей сферы, но власть его в своей области должна быть неограниченной". Политическим идеалом Констана никогда не было государство пассивное и маломощное.
Современное государство должно быть по форме, как полагал Констан, конституционной монархией. Предпочтение конституционно-монархическому устройству отдается не случайно. В лице конституционного монарха политическое сообщество обретает, согласно Констану, "нейтральную власть". Она – вне трех “классических” властей (законодательной, исполнительной, судебной), независима от них и потому способна (и обязана) обеспечивать их единство, кооперацию, нормальную деятельность. "Король вполне заинтересован в том, чтобы ни одна власть не ниспровергала другой, а напротив, чтобы они взаимно поддерживали друг друга и действовали в согласии и гармонии". Идея королевской власти как власти нейтральной, регулятивной и арбитражной – попытка вписать соответствующим образом модернизированный институт монархии в устройство правовой государственности.
Наряду с институтами государственной власти, контролируемыми обществом, и общественным мнением, опирающимся на свободу печати, гарантом индивидуальной свободы должно также выступать право. Это – неколебимая позиция Констана. Право противостоит произволу во всех его ипостасях. Правовые формы суть "ангелы-хранители человеческого общества", "единственно возможная основа отношений между людьми". Фундаментальное значение права как способа бытия социальности превращает соблюдение права в центральную задачу деятельности политических институтов.
Обеспечить индивидуальную свободу всеми правомерными средствами для ее полнокровного осуществления и прочной защиты стремился и знаменитый соотечественник Констана, его младший современник Алексис де Токвиль (1805–1859). Политическая концепция Токвиля сложилась в изрядной степени под влиянием идей Констана, взглядов еще одного видного французского либерала – Пьера Руайе-Коллара. Немалую роль в ее формировании сыграл выдающийся историк Франсуа Гизо, лекции которого Токвиль слушал в молодые годы. Две яркие работы Токвиля "О демократии в Америке" и "Старый режим и революция" создали ему авторитетное имя в науке о политике и государстве.
Предмет его наибольшего интереса составили теоретические и практические аспекты демократии, в которой он усматривал самое знаменательное явление эпохи. Демократия трактуется им широко. Она для него олицетворяет такой общественный строй, который противоположен феодальному и не знает границ (сословных или предписываемых обычаями) между высшими и низшими классами общества. Но это также политическая форма, воплощающая данный общественный строй. Сердцевина демократии –принцип равенства, неумолимо торжествующий в истории. "Постепенное установление равенства есть предначертанная свыше неизбежность. Этот процесс отмечен следующими основными признаками: он носит всемирный, долговременный характер и с каждым днем все менее и менее зависит от воли людей... Благоразумно ли считать, что столь далеко зашедший социальный процесс может быть приостановлен усилиями одного поколения? Неужели кто-то полагает, что, уничтожив феодальную систему и победив королей, демократия отступит перед буржуазией и богачами? Остановится ли она теперь, когда она стала столь могучей, а ее противники столь слабы?"
Если перспективы демократии и равенства (понимаемого как равенство общественного положения разных индивидов, одинаковость их стартовых возможностей в сферах экономической, социальной, политической жизнедеятельности) у Токвиля никаких особых забот не вызывали, то судьбы индивидуальной свободы в условиях демократии очень волновали его. Он считал, что торжество равенства как такового не есть стопроцентная гарантия воцарения свободы. Другими словами, всеобщее равенство, взятое само по себе, автоматически не приводит к установлению такого политического строя, который твердо оберегает автономию индивида, исключает произвол и небрежение правом со стороны властей.
Свобода и равенство, по Токвилю, – явления разно-порядковые. Отношения "между ними неоднозначные. И отношение людей к ним тоже различное. Во все времена, утверждает Токвиль, люди предпочитают равенство свободе. Оно дается людям легче, воспринимается подавляющим большинством с приязнью, переживается с удовольствием. "Равенство ежедневно наделяет человека массой мелких радостей. Привлекательность равенства ощущается постоянно и действует на всякого; его чарам поддаются самые благородные сердца, и души самые низменные с восторгом предаются его наслаждениям. Таким образом, страсть, возбуждаемая равенством, одновременно является и сильной, и всеобщей". Радости, доставляемые равенством, не требуют ни жертв, ни специальных усилий. Чтобы удовольствоваться ими, надо просто жить.
Иное дело – свобода (в частности, свобода политическая). Существование в условиях свободы требует от человека напряжения, больших усилий, связанных с необходимостью быть самостоятельным, делать всякий раз собственный выбор, отвечать за свои действия и их последствия. Пользование свободой, если угодно, – определенный крест; ее преимущества, достоинства не дают себя знать, как правило, мгновенно. Высокое удовлетворение, которое приносит она, испытывает не столь широкий круг людей, какой охватывает сторонников равенства. Поэтому демократические народы с большим пылом и постоянством любят равенство, нежели свободу. Помимо всего прочего это оттого, что "нет ничего труднее, чем учиться жить свободным".
Для Токвиля очевидна величайшая социальная ценность свободы. В конечном итоге лишь благодаря ей индивид получает возможность реализовать себя в жизни, она позволяет обществу устойчиво процветать и прогрессировать. "С течением времени свобода умеющим сохранить ее всегда дает довольство, благосостояние, а часто и богатство". Однако Токвиль предупреждает читателя: нельзя предаваться вульгарно-утилитаристским иллюзиям и ожидать от свободы каких-то чудес, уподоблять ее некоему рогу изобилия, способному в одночасье обеспечить всех и каждого массой материальных и прочих благ. "Кто ищет в свободе чего-либо другого, а не ее самой, тот создан для рабства".
То, что демократические народы испытывают в принципе естественное стремление к свободе, ищут ее, болезненно переживают утрату последней, было ясно Токвилю. Как было не менее ясно ему и то, что страсть к равенству в них еще сильнее, острее: "они жаждут равенств в свободе, и, если она им не доступна, они хотят равенства хотя бы в рабстве. Они вынесут бедность, порабощение, разгул варварства, но не потерпят аристократии". Аристократия тут – синоним неравенства. С такой неистребимей тягой "демократических народов" к равенству любой политик обязан беспрекословно считаться как с объективным фактом независимо от того, нравится она ему или нет.
Сам Токвиль убежден в следующем: современная демократия возможна лишь при тесном союзе равенства и свободы. Любовь к равенству, доведенная до крайности, подавляет свободу, вызывает к жизни деспотию. Деспотическое правление, в свою очередь, обессмысливает равенство. Но и вне равенства как фундаментального принципа демократического общежития свобода недолговечна и шансов сохраниться у нее нет. Проблема, по Токвилю, состоит в том, чтобы, с одной стороны, избавляться от всего, мешающего установлению разумного баланса равенства и свободы, приемлемого для современной демократии. С другой – развивать политико-юридические институты, которые обеспечивают создание и поддержание такого баланса.
В размышлениях над этой нелегкой проблемой Токвиль опирается прежде всего на исторический опыт своей страны (Франции) и Соединенных Штатов Америки. Выясняется, что одна из самых серьезных помех свободе и, соответственно, демократии в целом – чрезмерная централизация государственной власти. На родине Токвиля такая централизация произошла. Она произошла еще задолго до революционных потрясений, и ее результатом стало то, что французы оказались под жесткой всеохватывающей опекой государственной администрации. Токвиль резко критикует идеологов, которые оправдывали такую удушающую свободу индивидов опеку. Эти идеологи полагали, будто государственный аппарат вправе поступать так, как ему заблагорассудится. Нормальным они считали такое положение, при котором государство "не только подчиняет людей преобразованиям, но совершенно переделывает их".
Если сверхцентрализация власти, отвергаемая Токвилем, сводит на нет свободу, то целый ряд политико-юридических установлений демократического профиля, напротив, "работает" в пользу свободы индивида и общества, укрепляет ее. К числу подобного рода установлений Токвиль относит: разделение властей, местное (общинное) самоуправление, в котором он усматривает истоки народного суверенитета. Кстати, Токвиль отнюдь не думает, что этот суверенитет беспределен, верховенство народа тоже имеет свои границы. Там, где их преступают, возникает тирания, тирания большинства, ничуть не лучшая тирании властителя-самодержца.
В ряд упомянутых выше демократических институтов Токвиль помещает также свободу печати, религиозную свободу, суд присяжных, независимость судей и т. п. Интересная деталь: Токвиля весьма мало занимает вопрос, каким надлежит быть конкретно политическому yстройству демократического общества – монархическим или республиканским. Важно, по его мнению, лишь то, чтобы в этом обществе утвердилась представительная форма правления.
Токвиль тонко исследует и тщательно описывает особенности политической культуры граждан формировавшегося западного демократического общества. Его беспокойство вызывали такие проявления этой культуры, которые приглушали дух свободы, ослабляли демократически-правовой режим. Он, в частности, порицает индивидуализм, усиливавшийся по мере выравнивания условий существования людей. Самоизоляция индивидов, их замыкание в узких рамках личной жизни, отключение от участия в общественных делах – чрезвычайно опасная тенденция. Это - зловещее социальное заболевание эпохи демократии. Индивидуализм объективно на руку тем, кто предпочитает деспотические порядки и тяготится свободой. Противоядие пагубной разобщенности граждан Токвиль видит в предоставлении им как можно больших реальных возможностей «жить своей собственной политической жизнью с тем, чтобы граждане получили неограниченное количество стимулов действовать сообща». Гражданственность способна преодолеть индивидуализм, сохранить и упрочить свободу.
Ни равенство, ни свобода, взятые порознь, не являются самодостаточными условиями подлинно человеческого бытия. Только будучи вместе, в единстве, они обретают такое качество. Токвиль – выдающийся теоретик демократии и одновременно последовательный либерал –глубоко постиг ту истину, что либерализм должен пойти навстречу демократии. Этим в эпоху выхода масс на общественно-политическую сцену, в эпоху культа равенства спасется высшая либеральная ценность – свобода.
38) Немецкий либерализм В. Фон Гумбольта.
Либеральное движение на немецкой земле началось в первые десятилетия XIX в. В преддверии революции 1848 – 1849 гг. в Германии оно достигло значительной высоты. Как с точки зрения масштабов и организованности, так и с точки зрения идейно-теоретической зрелости. В рамках немецкого либерализма разрабатывались и предлагались различные модели желательных для германских государств политико-юридических порядков. Подобно английским и французским либералам, их немецкие единомышленники искали социальную опору в буржуазных средних слоях. Но не в малой степени рассчитывали они и на здравый смысл монархов, которые были бы способны внять велениям времени и стать не выразителями партикулярных интересов, а радетелями общего блага.
Немецкий либерализм первой половины XIX в. представляют Фридрих Дальман, Роберт фон Моль, Карл Роттек и Карл Велькер, Юлиус Фребель и другие. Общеевропейскую известность приобрели же в первую очередь пронизанные либеральными идеями труды Вильгельма фон Гумбольдта и Лоренца Штейна.
Вильгельм фон Гумбольдт (1767 - 1835) наряду и с И. Кантом, творчество которого оказало на него сильное воздействие, стоит у истоков немецкого либерализма. Главное политическое сочинение Гумбольдта «Опыт установления границ деятельности государства». Общая позиция, с которой Гумбольдт подходит к государству, - позиция гуманистического индивидуализма. Основная задача, решаемая в «Опыте», состоит в том, чтобы «найти наиболее благоприятное для человека положение в государстве». Таковым, по мнению ученого, может быть включенность всесторонне развитой индивидуальности. Самобытнейшего «я» человека в разнообразные и притом тесные связи между людьми.
Гумбольдт придерживается начатой социальной наукой XVIII в. линии на дифференциацию общества («гражданского общества») и государства. Гранями этой дифференциации у него выступают различия между: 1) системой национальных учреждений (организаций, союзов, всяких других объединений, формируемых снизу самими индивидами) и государственными институтами и службами; 2) «естественным и общим правом» и правом позитивным, создаваемым непосредственно государством; 3) «человеком» и «гражданином».
С его точки зрения, общество принципиально значимее государства, а человек есть нечто гораздо большее, чем гражданин – член политического («государственного союза»). По той же причине «естественное и общее право» должно быть единственной основой для права позитивного, руководящим началом при разработке и принятии государственных законов. Цель существования государства как такового – служение обществу. Гумбольдт – твердый приверженец типичной для европейского раннебуржуазного либерализма концепции «минимального государства». Диапазон активности функций государства должен быть, по Гумбольдту, резко сужен. Государство же воплощает в себе верховную власть, исконно и по определению не терпящую уникальное, неоднородное, всякие противоречия и конфликты.
Особенно серьезной опасностью для индивида и нации государство становится тогда, когда начинает брать на себя патерналистскую миссию, по-отечески опекать людей. Постоянное ожидание помощи со стороны государства, отмечает Гумбольдт, в итоге оборачивается бездеятельностью человека приводящей к нищете.
По представлению Гумбольдта, чем значительнее и шире диапазон действия государственной власти, тем меньшей свободой располагают индивиды, их объединения. В пылу отвержения теории и практики абсолютистского государства, патерналистской публичной власти, тотальной регламентации жизни членов общества Гумбольдт подчас допускает явные перехлесты. Так, например, он полагает, будто государственные законы, независимо от их конкретного содержания, безнравственны и социально порочны, ибо направляют поведение людей и к тому же снабжены принудительной санкцией. Результат гумбольдтовских наблюдений над государством таков: поскольку государственное устройство всегда связано с ограничением свободы, на него нельзя смотреть иначе, как на «зло, пусть и необходимое».
Лоренц Штейн (1815 - 1890), его труды «История социального движения во Франции с 1789 г. до наших дней», «Учение об управлении», «Настоящее и будущее науки о государстве и праве Германии».
Либерализм Штейна ярко выразился в том, что во главу угла своей социально-политической доктрины он поставил вопрос об индивиде, его правах, его собственности. Главный побудительный мотив, движущий индивидом, усматривается Штейном в стремлении к самореализации, суть которой – добывание, переработка, изготовление и приумножение благ. Всякое благо, произведенное личностью – это неприкосновенность, как она сама. Эта неприкосновенность блага и есть право.
Штейн рассматривает общество как некое самостоятельное и по-своему персонифицированное социальное образование. Высшей формой общества является государство. Государство, считает Штейн, есть персонифицированный организм всеобщей воли и потому должно служить только всеобщему, а свобода это тот принцип, на котором зиждется государство. Его главная роль, по убеждению Штейна, тогда, когда исполнительная власть в государстве будет верно и надежно служить власти законодательной. В этой субординации – гарантия превращения просто государства в государство правовое и залог сохранения, им данного качества. Оптимальную форму правового государства он видит в конституционной монархии, центральной фигурой подобает быть монарху, поскольку он сможет не допустить преобладания в обществе партикулярных интересов.
39) Проблемы государства и права в социологических концепциях (О. Конт, Г. спенсер, Э. Дюркгейм).
1. Социология права в Европе: генезис и эволюция развития
Зарубежная социология права имеет свои исторические корни. Она неразрывно связана с развитием социологической мысли XIX и начала XX веков. Постепенно на этом этапе исторического развития сама теория права утрачивает свой целостный характер. Она дифференцируется на "общую теорию права", "философию права" и "социологию права". Однако процесс подобного эволюционного развития в науке нельзя представлять упрощенно и однолинейно. Следует прежде всего обратить внимание на то, что ряд важных аспектов социологии права в значительной степени опосредовано, преимущественно на методологическом уровне, обнаруживаются в трудах основателей социологии О. Конта (1798-1 857) и Г. Спенсера (1820-1903).
Французский ученый О. Конт известен прежде всего как родоначальник позитивистской философии и позитивистской социологии. Его основные труды: "Курс позитивной философии" в 6-ти томах, а также "Система позитивной политики, или социологический трактат об основах религии человечества" в 4-х томах. Он рассматривал социологию как науку об обществе, акцентируя внимание на действующих и способных действовать индивидов в отношениях между собой. Вся социологическая концепция его характеризуется идеалом "порядка и прогресса". Саму социологию он подразделил на две основополагающие составляющие - социальную статистику и социальную динамику. Первая призвана изучать условия существования и законы функционирования социальных систем; вторая - законы их развития и изменения.
Социальная статистика, по Конту, - это, по сути дела, анатомия общества, теория общественного порядка, наилучшей организации общества. Разделяя общество на отдельные структурные институты, он выделяет семью, государство и религию, играющих важнейшую роль в обеспечении органического единства всех людей. Социологический аспект права обнаруживается во взглядах О. Конта на государство. По его мнению, государств - это блюститель общественного порядка, стоящий на страже социальной солидарности и борющийся против тенденций коренного расхождения чувств, идей и интересов людей. Без этого невозможен общественный прогресс. Вот почему следование общественному порядку, подчинение государству, его правовым установкам, полагает Конт, - священный долг любого представителя общества.
Социальная динамика О. Конта - это позитивная теория общественного развития. Не отрицая определенную роль в этом факторов, которые он именовал вторичными (например, климат, прирост населения, разделение труда), безусловное первенство ученый отдавал духовным, умственным. Поэтому характер общества на каждом историческом этапе и пути его развития определяются у О. Конта "состоянием человеческих умов".
Английский исследователь Г. Спенсер - продолжатель контовской, позитивистской линии в социологии и философии, основатель органической школы в социологии. Он многое сделал на пути становления социологии как самостоятельной науки, особенно в области системного и структурно-функционального анализа в изучении общества. Его основной труд "Основание социологии". Некоторые содержательные аспекты методологического характера можно отнести к социологии права. Важное внимание английский ученый уделял функционированию общественной системы, ее различным организациям и учреждениям. По взглядам Г. Спенсера, социология призвана описывать и объяснять развитие политической организации, жизнедеятельность общества и его частей, а также определенные формы контроля над различными учреждениями общества. Объектами социологического анализа являются знания, нравственность, эстетическая сфера, а также взаимная зависимость между структурами и организациями общества, с одной стороны, и жизнедеятельность людей, их поступки - с другой.
Г. Спенсер обратил внимание на противоречивый, нередко понятный характер развития общества, в том числе и в правовой области. В этой связи он подчеркнул следующее. Нередко увеличению избирательных прав в обществе сопутствует то, что чиновничество ограничивает в разных формах деятельность граждан.
Важно заметить, что введение им в научный оборот категорий "структура" и "функция", применительно к социальному организму, способствовал последующим поколениям исследователей реализовать положения Г. Спенсера применительно к социологии права.
Велики заслуги в развитии современной западной социологии права Э. Дюркгейма (1858-1917), основателя французского направления в социологии. Его значительными трудами являются: "О разделении общественного труда", "Самоубийство". В историю социологии права он вошел, во-первых, концепцией объяснения социального "социальным", во-вторых, идеей так называемой "аномии". Согласно его взглядам, предметом социологии права выступает изучение права в его общественном контексте, связи между правом и моралью, а также феномен аномии как причины социальной патологии и часто преступности.
По мысли Э. Дюркгейма, главная особенность объяснения социального социальным заключается в том, что ценности и идеи воплощаются в общественные нормы и становятся рычагами регуляции поведения индивида. Нормы и ценности (политические, правовые, нравственные и др.) выступают сторонами социального явления, эмпирической жизни вообще.
Социальные нормы имеют принудительный характер (особенно правовые), ибо заставляют человека действовать в соответствии с их содержанием. При этом важно, подчеркивает французский исследователь, что социальные нормы эффективны лишь тогда, когда они опираются не на внешнее принуждение, в том числе права, а на нравственное совершенство личности, моральный авторитет общества. Э. Дюркгейм, раскрывая структуру общества, обратил внимание на два его компонента, находящихся во взаимодействии. Первый - это материальные и духовные ценности, прежде всего право, искусство, нравы, не представляющие собой "двигательной силы истории". Второй - это люди как коллективная среда. Изучать их взаимовлияние, подчеркивал он, надо конкретно - исторически. Поскольку, например, преступление встречается во всех или большинстве обществ, оно рассматривается Дюркгеймом как явление нормальное. А вот некоторые явления, которые представлялись общими во всех развитых странах в конце XIX века, такие, например, как повышение числа самоубийств, ослабление их морального осуждения, некоторые типы экономических кризисов и т.д., квалифицировались им как патологические.
Э. Дюркгейм дал обоснование понятию "аномия" (отсутствие нормы, отсутствие права). Данным понятием он обозначает состояние ценностно-нормативного вакуума и кризисных периодов развития общества. Это значит, что старые социальные нормы и ценности уже не работают, а новые отсутствуют. Объясняя "аномию", ученый выделяет в качестве главного такое общественное состояние, при котором отсутствует регуляция поведения индивида, прежде всего моральная и правовая. Выход из "аномии" он видел в развитии экономики, в ее нормативной регуляции, учитывающей право.
В свете "аномии" Э. Дюркгейм объяснял и причину самоубийств в обществе, ибо они представлялись ему одной из тех форм, в которых передастся социальная болезнь всего общества.
Заметное влияние на характер и содержание европейской социологии пправа оказал Макс Вебер (1864-1920). Немецкий ученый, основоположник "понимающей" социологии и теории социального действия, применил ее принципы к исследованию политической власти, религии, права. Социология, по Веберу, является "понимающей", поскольку изучает поведение личности, вкладывающей в свои действия определенный смысл. А стержнем такой социологии является идея рациональности, нашедшая отражение и современном ему обществе.
В своих взглядах М. Вебер раскрывает трактовку политической власти. Опираясь на свою теорию социального действия, он считает атрибутом социального действия взаимное ожидание соответствующего поведения всеми субъектами, участвующими в политических отношениях. Это и обеспечивает легитимность господства: те, кто управляют, ожидают, что их командам будут повиноваться; те же, кем управляют, ожидают директивы определенного содержания. Так возникает предпосылка-тенденция, которая обеспечивает возможность максимально рационального поведения в политической сфере и позволяющая добиться предельной эффективности межчеловеческих взаимоотношений.
М. Вебер, исходя из своей методологии, анализирует легитимные типы государства. Он выделяет три легитимных типа господства и соответственно три типа мотивов повиновения:
господство в силу обязательности легальных установок и личной деловой компетентности;
господство, обусловленное "нравами" в обществе;
господство на основе простой личной мотивации подданных.
При этом только в первом типе господства мотивом повиновения в конечном счете является соотнесенный с интересами других личный интерес, что и порождает рациональное действие.
Обращая внимание на необходимость исключения представителей государственной власти от коррупции, М. Вебер высказывает следующее положение. При прочих равных условиях, считает он, при волеизъявлении народа, необходимо выбирать в органы власти людей, обладающих не только духовным богатством, но и определенным материальным состоянием. В социально-психологическом плане такая личность более подходит для проведения самостоятельной правовой политики.
Значительную роль в формировании европейской социологии права сыграл австрийский юрист О. Эрлих (1862-1 923). Необходимо отметить, что его целостная концепция права усложнена и противоречива. Он начинает с того, что связывает развитие и сущность права с социальной структурой общества, в том числе семьей, торговыми организациями, объединением людей, государственными структурами. Тем самым Эрлих обращает внимание на социальную обусловленность права. Вместе с тем его трактовка права носит весьма расширительный характер, ибо рассматривает все общественные явления в качестве правовых.
Наряду с этим, заслуга О. Эрлиха заключается в том, что он проходит четкую демаркационную линию между правовой областью, правопорядком и иными сферами социальной жизни: моралью, искусством, религией и т.д. Он отмечал также, что государство основывает свою деятельность не только на правовых требованиях. И все же австрийский ученый неоправданно расширяет понятие права. Согласно его позиции, санкционированные государством правовые предписания являются только частью права. Наряду с ними, функционирует так называемое "Живое право", а именно - такие виды правил поведения, которые, по его трактовке, ежеминутно создаются людьми в процессе их общения. Естественно, до появления конституции и собственности существовало определенное "социальное право", объектом которого являлось отношение и поведение человека. Но вряд ли можно согласиться с тем, что это было "право" в собственном смысле слова, представляющее нормы поведения, санкционированные требованиями государства. Именно в этом представляется слабое звено в идеи О. Эрлиха "О живом праве". Дело в том, что он не проводит четкого различия между правилами поведения, не нуждающимися в государственно-принудительной санкции для их соблюдения, и правилами поведения, связанными непосредственно с юридическими санкциями.
Следует подчеркнуть, что в ряде стран Западной Европы в наше время социология права концентрирует внимание на исследовании сущности и специфики ряда важных аспектов правового сознания, правоотношений и правовой деятельности. Характерна в этом ключе "скандинавская" школа социологии права. Ее видными разработчиками являются такие исследователи, как А. Хегерстрем,В. Лундстедт,С. Пасс,В. Оберт,Х. Клетте, В. Гольдшмидт,Т. Эккгофф и др. В их трудах рассматриваются проблемы социального содержания чувства справедливости и его развитости у молодого поколения; уважения сельскохозяйственными рабочими норм судового права; отношения бизнесменов к праву; соблюдения прав домашних работниц; работы водителей в нетрезвом состоянии; деятельности государственных чиновников в области разработки уголовного права Гренландии.
Примечательна также деятельность "итальянской" школы социологии права. Ее представители (А. Пагани; Г. Мартинотти, Е. Мориондо и др.) концентрируют внимание на изучении социального происхождения судей, администрации правосудия, изучении общественного мнения о деятельности и эффективности судов. Необходимо отметить итальянский центр социологии права (г. Милан). Центр, во главе которого стоят учёные Р. Тревес и В. Феррари, объединяет усилия нескольких десятков итальянских ученых юристов-социологов. В течение многих лет он выпускает журнал "Социология права", в котором плодотворно сотрудничают известные европейские ученые юристы и социологи такие, как: А. Арно, Р. Дарендорф, Л. Фридман.
Заметное воздействие в наше время в социологии права оказывает французская школа. Так, на основе преемственности идей Э. Дюркгейма ныне активно разрабатываются актуальные проблемы законодательства во Франции. Под руководством, например, Ж. Карбонье в 70-80-е гг. были реализованы исследования в области гражданского и семейного законодательства. Он оговаривается, что социология права не охватывает все право, все его отрасли. По мнению французского ученого, стержнем социологии права является гражданское право.
Ж. Карбонье считает, что социология права производна от социологии, развивалась как отрасль последней, а получив самостоятельность, активно взаимодействует с общей социологией. Вместе с тем он резко разграничивает, и даже противопоставляет юридическую социологию и традиционную юриспруденцию, утверждая, что последняя - носитель догматического подхода, а первая - центр недогматического изучения права.
Ученому из Франции принадлежит ряд интересных взглядов о соотношении юридической социологии с общей социологией, с другими гуманитарными науками, о внутренней дифференциации юридической социологии, о различных формах правовой психологии (социальная, национальная, индивидуальная).
В наше время видный французский юрист А. Арно организовал эффективную работу Международного института социологии права. Ежегодно он проводит различные конференции и научные семинары по актуальным современным вопросам социологии права, в работе которых принимают участие известные ученые многих европейских стран. Примечательно также, что при институте создан Центр документации, собравший обширную базу данных по результатам многочисленных социально-правовых исследований, проведенных во многих странах планеты. Другой известный французский ученый Карагелопулис, на основе результатов проведенных социологических исследований, выдвинул оригинальную концепцию, суть которой выражает системный анализ структуры правовых знаний в обществе и реальное складывающееся общественное мнение о праве. Интересные исследования в области социологии права, помогающие законодательству, наряду с бесспорно лидирующими учеными из Франции и Италии, проводятся в Дании, Финляндии, Швеции и других европейских государствах. Так, под руководством Б. Мари Блэгвау в последние годы к Дании была успешно проведена серия исследований в сфере трудового законодательства. Его результаты способствовали положительным изменениям в данной области. За последние годы в Финляндии Р. Блюм исследовал сущность и природу правовых знаний в своей стране, проанализировал проблему "правовой сознательности" и отношения граждан к судебной практике, вскрыл значение правовой осведомленности для предотвращения преступлений.
Регулярно проводятся социологические исследования общественного мнения по проблемам уголовного законодательства в Бельгии под руководством П. Винкс. Их результаты учитываются юридическими организациями страны. В Германии за последние годы известный ученый Косупен, используя результаты проведенных исследований, построил интересную гипотезу о специфике структуры правовых знаний в стране и их отражении в общественном мнении населения.
Немалый вклад в развитии социологии права внес представитель Венгрии К. Кульчар. Он творчески исследует сложные вопросы о месте социологии права в науке, о соотношении теории права, философии права и социологии права. Ученый особое внимание обратил на то обстоятельство, что в отличие от изучения права в философском аспекте, как наиболее широком в познавательном плане, социология права рассматривает генезис, функционирование и развитие права как социально обусловленного феномена. Это есть, по взглядам К. Кульчара, изучение роли права в формировании поведения людей, как фактора опосредованного воздействия на интересы и нужды масс, сочетающегося с целями правового регулирования. Им также развивается плодотворный подход к рассмотрению общей теории права, как теории, отражающей единство философского, социологического и специально-юридического понимания права.
К ряду общих проблем социологии права К. Кульчар относит выяснение социологических аспектов правотворческой деятельности, а также правоприменительной деятельности. Эти вопросы венгерским ученым рассматриваются на основе материалов социологических исследований, проведенных в различных странах Европы.
Таким образом, развитие социологии права в Европе имеет свои исторические корни и обусловлено объективными факторами общественного развития, в первую очередь глубоким исследованием социальных процессом в обществе, стремлением их основательно понять и эффективно воздействовать всей системой господствующего права.
40) Утопический социализм Сен-Симона и Ш. Фурье.
УТОПИЧЕСКИЙ СОЦИАЛИЗМ - СЕН-СИМОН, ФУРЬЕ, ОУЭН
Бедствия капиталистической эксплуатации заставили наиболее передовых людей задуматься над тем, как построить общество по-новому, без собственников, без эксплуатации. В передовых капиталистических странах с планами преобразования капиталистического общества выступили утопические социалисты.
Наиболее видными представителями утопического социализма были во Франции Сен-Симон и Фурьё, в Англии Оуэн.
Они остро, резко обличали капиталистическую эксплуатацию и мечтали о новом, лучшем, справедливом строе, о жизни без эксплуатации, без нищеты, без войн. Однако, задавшись высокой, благородной целью избавить человечество от эксплуатации, они не знали, как прийти к хорошей, справедливой жизни. Они думали, что можно обойтись без классовой борьбы, что достаточно только придумать новое устройство общества, показать пример, как жить по-новому, и тогда победа над нищетой будет достигнута. Они не нашли еще пути для уничтожения эксплуатации. Поэтому их планы построить социалистическое общество только путем пропаганды оставались несбыточными мечтами, а их социализм был несбыточным, утопическим.
Яндекс.ДиректБаза на раскатах
На«Усадьбе Бороздиновская»- есть клев!Рыбачьте и отдыхайте по ценам 2014 г.
станья.рф
Адрес и телефон
Nike - новая коллекция 2015
Настоящий Nike в интернет магазине WB.RU. Скидки постоянным клиентам до 20%
Сен-Симон.
Французский утопический социалист Анри Сен-Симон (1760-1825) родился в знатной семье и получил блестящее образование. Девятнадцатилетним юношей он попал в Америку в качестве офицера французского корпуса, посланного на помощь американским колонистам, боровшимся за независимость. В Америке он храбро сражался. По окончании войны двадцатитрехлетний Сен-Симон вернулся во Францию в чине полковника королевских войск, награжденный орденами. Перед ним открывалась блестящая карьера, он был назначен комендантом важной крепости Мец, но бросил военную службу.
Он задался целью объединить в стройную систему все знания человечества, преобразовать науку. Чувствуя недостаточность своих знаний для этого великого дела, Сен-Симон в сорокалетнем возрасте поступил слушателем в высшую политехническую школу. Поглощенный научными изысканиями, он прожил свои последние деньги. Его покинула жена. Сен-Симон поступил в ломбард переписчиком. В это время ему встретился прежний слуга и предложил-поселиться у него.
Утопия - название несуществующего острова, где нет частной собственности. Об этом острове писал в начале XVI в. Томас Мор.
Сен-Симон бросил место в ломбарде и стал жить милостыней своего бывшего слуги. Днем и ночью он работал над планом переустройства человеческого общества. Тут постиг его новый удар. Слуга умер. Сен-Симон переписывал от руки свои произведения (печатать их никто не хотел) и рассылал разным лицам, сопровождая такими письмами: «Милостивый государь. Будь моим спасителем. Занятый единственно общими интересами, я пренебрегал своими собственными делами и через это дошел до следующего положения: мне нечего есть, я работаю без огня. Я продал даже свою одежду для того, чтобы иметь возможность переписать свое сочинение. Стремление к науке, к общественному благу, желание найти средства для мирного окончания кризиса, в котором находится европейское общество, привели меня в столь несчастное положение...» Но богатые люди даже не читали рукописей Сен-Симона. Вскоре он умер на руках учеников, которые появились у него к тому времени. Последние его слова были: «Помните, чтобы совершить великие дела, нужно быть вдохновенными... Вся моя жизнь была стремлением обеспечить людям наиболее свободное развитие их способностей». Затем, после короткого молчания, умирающий сказал, что вскоре партия работников образуется и что ей принадлежит будущее.
Другой французский социалист-утопист, Шарль Фурье (1772-1837), был торговым служащим. В своих произведениях он с особой ненавистью обличал торговцев, их нечестные приемы, спекуляцию. Он клеймил конкуренцию, бесплановость, беспорядочность производства при капитализме. Фурье писал, что при капиталистическом строе все рабочие страдают от безработицы и голода, находятся в нищете, хотя их руками произведено много продуктов. Фурье отметил, что при капитализме интересы членов общества враждебны. «Врач желает, чтобы было как можно больше болезней, а прокурор - судебных процессов в каждой семье. Архитектор мечтает о пожарах, которые бы уничтожили четверть города, а стекольщик -о граде, который перебил бы все стекла...»,- писал Фурье.
Фурье предлагал преобразовать капиталистическое общество. Он призывал всех устраивать фаланги и построить для фаланг новые здания по выработанному им плану. Фалангой в античном мире назывался военный строй, движение треугольником с копьями, выдвинутыми вперед. Такая фаланга врезалась в ряды противника и разбивала его строй. Фурье считал, что если организовать фаланги, общины, они врежутся в старый мир и приведут к его пере-устройству путем примера, путемТПЖЗза, мирным путем. Жилища, поля, плантации и конюшни фаланги должны быть совсем иные, "чем в тех селах и деревнях, где люди живут вразброд. Члены фаланг должны жить в общем доме. Такой дом, где живет фаланга, Фурье называл фаланстером. Не будет больше разделения на город и деревню. Все будут жить в фаланстерах и заниматься как физическим, так и умственным трудом. Работа должна производиться по плану. В ней будут участвовать все. Для того чтобы труд был привлекательным и не утомлял, работник несколько раз в день перейдет от одной работы к другой, соревнуясь с другими работниками, чтобы достичь лучших результатов.
Но в фаланге сохранялись элементы капиталистических отношений. Прибыли предприятия там должны были распределяться между участниками фаланги и капиталистами. Труд и талант (работники) должны были, получать 2/3 дохода, а /з предназначалась капиталистам, которые вложили бы деньги в постройку фаланстера.
Фурье резко критиковал пороки и бедствия капитализма и в то же время в очень ярких красках рисовал будущее общество. Он писал о том, что люди будут жить до 144 лет, новые виды животных будут населять мир, в частности «антикиты», которые будут обслуживать людей, что выведут особую породу «антитигров» и «антикрокодилов», которые будут; покорно выполнять волю человека. Он говорил, что вода в морях и океанах потеряет соленый вкус, будет сладка, как лимонад.Интересна мысль Фурье о том, что вокруг Земли можно запустить четыре огромные искусственные луны и что тогда по ночам будет так же светло, как и днем. Фурье мечтал и о том, что миллионы людей поведут наступление на Сахару и другие пустыни и превратят их в цветущие сады.
Наряду с фантастическими мечтами у Фурье были замечательные мысли о будущем человечества, особенно о возможности социалистического строя. Вот почему Энгельс писал о нем:
«Нас... радуют прорывающиеся на каждом шагу сквозь фантастический покров зародыши гениальных идей и гениальные мысли...»
Однако Фурье, как и Сен-Симон, отрицал классовую борьбу. Он считал, что в Европе есть много богатых людей, Которые могут дать деньги для устройства фаланг. Фурье, например, писал императору Наполеону I, банкиру Ротшильду и другим богачам письма с просьбой о содействии. Он даже назначил постоянные приемные часы и ждал, но безуспешно, когда же богачи появятся в его квартире, чтобы принять участие в перестройке мира.
41) Политические и правовые идеи марксизма.
Марксизм сложился как самостоятельная доктрина во второй половине 40-х гг. XIX в. Маркс писал, что решающие пункты нового мировоззрения были впервые научно изложены в работе "Нищета философии" (опубликована Марксом в 1847 г.) и в "Манифесте коммунистической партии" (написан и опубликован Марксом и Энгельсом в 1847-1848 гг.).
Политико-правовая теория Карла Маркса (1818-1883) и Фридриха Энгельса (1820-1895) складывалась в процессе формирования марксистского учения в целом. Большое влияние на эту теорию оказали идеи французских социалистов и коммунистов. Хорошо известно, что французский социализм является одним из источников марксизма. Социалистом (коммунистом) Маркс стал в Париже, где он жил в 1843-1845 гг.
Знакомство с многочисленными и разнообразными политическими учениями французских социалистов и коммунистов наложило отпечаток на политико-правовое учение Маркса, тем более, что его основные интересы и научные изыскания относились к сфере политэкономии. Дело не только в том, что значительная часть "Манифеста коммунистической партии" текстуально совпадает с составленным сен-симонистами "Изложением учения Сен-Симона" при непременной замене авторами "Манифеста" слова "эксплуатация" термином "борьба"*. Это был, скорее всего, полемический прием, призванный подчеркнуть активное, наступательное начало, лежащее в основе того варианта коммунистической идеологии, сторонниками которого были Маркс и Энгельс. Важнее то, что многие положения политико-правовой идеологии, которые порой считаются достоянием исключительно марксистской теории, были известны и широко распространены во французской социалистической и коммунистической литературе 20-40-х гг. XIX в. Это положения о буржуазной сущности государства и права того времени, о неизбежности социальной революции, о необходимости диктатуры** на период перехода от капитализма к социализму или к коммунизму, а также идея отмирания государства при коммунизме. Все перечисленные положения, однако, были включены в систему логически связной и достаточно оригинальной доктрины, разработанной Марксом и Энгельсом.
* Например, сен-симонисты писали: "Человек эксплуатировал до сих пор человека. Господа, рабы; патриции, плебеи; сеньоры, крепостные; земельные собственники, арендаторы; празднолюбцы, труженики - такова прогрессивная история человечества до наших дней". В "Манифесте коммунистической партии" это пересказано следующим образом: "История всех до сих пор существовавших обществ была историей борьбы классов.
Свободный и раб, патриций и плебей, помещик и крепостной, мастер и подмастерье, короче, угнетающий и угнетаемый находились в вечном антагонизме друг с другом, вели непрерывную, то скрытую, то явную борьбу, всегда кончавшуюся революционным переустройством всего общественного здания или общей гибелью борющихся классов".
** Идеи Маркса и Энгельса о диктатуре пролетариата настолько близки к идеям Огюста Бланки, что в 1850 г. Маркс и Энгельс заключили с представителями Бланки в Лондоне соглашение, в основе которого лежало признание в качестве общей цели ниспровержения власти привилегированных классов и подчинения этих классов диктатуре пролетариата впредь До реализации коммунизма (см.: Волгин В. П. Французский утопический коммунизм. М., 1960. С. 346).
К основным положениям марксизма относится учение о базисе и надстройке. Базис - экономическая структура общества, совокупность не зависящих от Воли людей производственных отношений, в основе которых лежит та или иная форма собственности; эти отношения соответствуют определенной ступени развития производительных сил. На базисе возвышается и им определяется юридическая и политическая надстройка, которой соответствуют формы общественного сознания. Государство и право как части надстройки всегда выражают волю и интересы класса, который экономически господствует при данной системе производства. Маркс писал, что прогрессивными эпохами развития общества являются азиатский, античный, феодальный и буржуазный способы производства, причем буржуазные производственные отношения - последняя антагонистическая форма общественного производства. Одна общественно-экономическая формация сменяется другой в результате борьбы классов, социальной революции, которая происходит, когда постоянно развивающиеся производительные силы приходят в противоречие, в конфликт с устаревшей системой производственных отношений (базисом общества). После социальной революции происходит переворот во всей громадной надстройке.
Обосновывая необходимость и близость насильственной коммунистической революции, Маркс и Энгельс утверждали, что в 40-е гг. XIX в. капитализм уже стал тормозом общественного развития. Силой, способной разрешить противоречие между растущими производительными силами и тормозящими их рост капиталистическими производственными отношениями, они считали пролетариат, который, осуществив всемирную коммунистическую революцию, построит новое, прогрессивное общество без классов и политической власти.
Маркс и Энгельс всегда придавали большое значение раскрытию классовой сущности государства и права. "Современная государственная власть, - писали они, - это только комитет, управляющий общими делами всего класса буржуазии". В книге "Происхождение семьи, частной собственности и государства" (1884 г.) Энгельс доказывал, что государство возникло в результате раскола общества на классы с противоположными экономическими интересами и само оно является "государством исключительно господствующего класса и во всех случаях остается по существу машиной для подавления угнетенного, эксплуатируемого класса". В той же работе Энгельс изложил типизацию государств по их классовой сущности (рабовладельческое, феодальное, капиталистическое государства).
По учению Маркса и Энгельса, право тоже носит классовый характер. В "Манифесте коммунистической партии", риторически обращаясь к буржуазии, они писали: "Ваше право есть лишь возведенная в закон воля вашего класса, воля, содержание которой определяется материальными условиями жизни вашего класса".
Классовый подход к государству и праву в марксистской теории связан с идеей пролетарской коммунистической революции: "Пролетариат основывает свое господство посредством насильственного ниспровержения буржуазии". В "Манифесте коммунистической партии&quo
136 стр.
Где проходят границы свободы человека? Вернее, где они должны проходить? Понятно, что такая постановка вопроса рассматривает не "свободу воли", противопоставляемую в философии детерминизму; более того, мы явно не в силах нарушить природные законы, по крайней мере физические типа закона сохранения импульса, так что и это не будем рассматривать. Ограничимся только теми границами, которые человек может нарушить, т.е. теми границами, которые устанавливает само человеческое общество. Т.е. рассмотрим свободу политическую , словами Милля свобода гражданская или общественная, – свойства и пределы той власти, которая может быть справедливо признана принадлежащей обществу над индивидуумом.
Или чуть более развернуто:
Цель настоящего исследования состоит в том, чтобы установить тот принцип, на котором должны основываться отношения общества к индивидууму, т.е. на основании которого должны быть определены как те принудительные и контролирующие действия общества по отношению к индивидууму, которые совершаются с помощью физической силы в форме легального преследования, так и те действия, которые заключаются в нравственном насилии над индивидуумом чрез общественное мнение. Принцип этот заключается в том, что люди, индивидуально или коллективно, могут справедливо вмешиваться в действия индивидуума только ради самосохранения, что каждый член цивилизованного общества только в таком случае может быть справедливо подвергнут какому-нибудь принуждению, если это нужно для того, чтобы предупредить с его стороны такие действия, которые вредны для других людей, – личное же благо самого индивидуума, физическое или нравственное, не составляет достаточного основания для какого бы то ни было вмешательства в его действие. Никто не имеет права принуждать индивидуума что-либо делать, или что-либо не делать, на том основании, что от этого ему самому было бы лучше, или что от этого он сделался бы счастливее, или наконец, на том основании, что, по мнению других людей, поступить известным образом было бы благороднее и даже похвальнее.
В этом отрывке уже сформулирован тот тезис, который Милль защищает своим сочинением, вот его более лапидарное выражение:
Власть общества над индивидуумом не должна простираться далее того, насколько действия индивидуума касаются других людей; в тех же своих действиях, которые касаются только его самого, индивидуум должен быть абсолютно независим над самим собою, – над своим телом и духом он неограниченный господин.
Вот как - над своим телом и духом каждый человек неограниченный господин! Эта свобода воплощается в двух базовых проявлениях - в свободе мысли (свобода мнений словами Милля) и в свободе действий, если эти действия касаются только его самого. Звучит разумно, но в этом-то и подвох - вот прям любые мнения допустимы? И любые действия? Тут полезно рассмотреть крайние случаи.
Пусть для мнений это будут:
- Отрицание холокоста
- Переиздание "Майн Кампф"
- Коллекционирование картинок с сексом с участием детей - та самая пресловутая педофилия. Будем считать, что это не фотографии, а рисунки и компьютерные мультики, т.е. непосредственно дети в создании этих картинок не задействованы
Список действий будет из одного пункта:
- Мучить и вешать кошек
При дальнейшем чтении книги полезно иметь ввиду этот список и проверять сказанное на нем - насколько содержимое списка оказывается допустимо.
Сначала попытаемся понять, на чем основывается Милль в своих мыслях, что служит необсуждаемым базисом его построений. Посмотрим, в отношении кого он ограничивает применение своих принципов (сам себе господин). Во-первых, в отношении детей по их малолетству; во-вторых, по отношению к душевнобольным, т.е. к тем, кто может причинить зло себе. А вот дальше интересно:
По тем же причинам мы должны считать этот принцип равно неприменимым и к обществам, находящимся в таком состоянии, которое справедливо может быть названо состоянием младенческим. В этом младенческом состоянии обществ обыкновенно встречаются столь великие препятствия для прогресса, что едва ли и может быть речь о предпочтении тех или других средств к их преодолению, и в этом случае достижение прогресса может оправдывать со стороны правителя такие действия, которые не согласны с требованиями свободы, потому что в противном случае всякий прогресс, может быть, был бы совершенно недостижим. Деспотизм может быть оправдан, когда идет дело о народах варварских и когда при этом его действия имеют целью прогресс и на самом деле приводят к прогрессу.
И более кратко:
Свобода не применима как принцип при таком порядке вещей, когда люди еще не способны к саморазвитию путем свободы.
Далее оговаривается, что все народы, в которых может касаться это исседование, способны к развитию через свободу. В общем понятно, что дело касается европейских народов, что только о них Милль говорит. Китай и Индия остаются вне рассмотрения, равно как и арабский восток. А если Европа, то это христианство, так что непроговариваемым базисом являются христианские ценности, пусть даже и в секулярной форме.
В частности, моральные ценности. Так что педофильские увлечения окажутся под запретом на основании более базовых вещей, чем обсуждаемый в книге принцип индивидуальной свободы. Впрочем, выбрасывать педофильский пример не будем, может он будет отвергнут как-то иначе.
Я признаю пользу верховным судьей для разрешения всех этических вопросов, т.е. пользу в обширном смысле, ту пользу, которая имеет своим основанием постоянные интересы, присущие человеку, как существу прогрессивному.
Это декларация утилитаризма, но я хочу обратить внимание на антропологию - "человек как существо прогрессивное". Однозначно речь идет о западной цивилизации, о Европе/Америке, о христианской цивилизации, ибо только в ней возможно рассмотрение идеи прогресса. В середине книги Милль более подробно рассматривает природу человека и показывает, что она не противоречит декларируемому им принципу:
Человеческая природа не есть машина, устроенная по известному образцу и назначенная исполнять известное дело, – она есть дерево, которое по самой природе своей необходимо должно расти и развиваться во все стороны, сообразно стремлению внутренних сил, которые и составляют его жизнь.
Но если религия признает, что человек создан существом добрым, то не соответственнее ли этому было бы поверить, что это доброе существо дало человеку все его способности для того, чтобы он пользовался ими, развивал их, а не для того, чтобы он их замаривал и искоренял, – что оно наполняется радостью всякий раз, когда видит, что его создания увеличивают свои способности к пониманию, к действию, к наслаждению, то они делают шаг к достижению того идеала, который для них начертан в их природе.
Вопрос: а не будет ли человек применять свои способности к развитию не с целью стать добрым, а наоборот, во зло их применит? Это к вопросу о педофилии - не побудят ли педофильские картинки, чистые фантазии, как мы уговорились, этого самого любителя картинок к действиям, к попытке воплотить это на практике? Ведь на практике педофилия однозначно противозаконна и должна быть противозаконной. "Картинки - сильное желание - преступление" - что скажет Милль о такой цепочке?
Если люди поступают дурно, то это не потому, что у них сильны желания, а потому, что у них слаба совесть. Нет никакой естественной связи между сильным побуждением и слабой совестью; напротив сильное побуждение имеет естественную связь с сильной совестью.
Вот тут видно, что перед нами европеец XIX века. Вера в прогресс, в человека разумного, в человека, устремленного к добру. В главе, посвященной свободе мнений - а Милль однозначно поддерживает свободу мнений, человек может придерживаться любых мнений и открыто декларировать их - в этой главе вся аргументация строится на том, что человек устремлен к истине. Не только к добру (это нравственный вектор), но и к истине, к объективности (интеллектуальный вектор).
А уж если человек устремлен к истине, то он вправе придерживаться любых мнений, даже неверных, и публично декларировать эти мнения. Полная свобода, насколько возможно. Напомню, что Томас Мор в своей "Утопии" разрешал все возможные вероисповедания за исключением атеизма: "он с неумолимой строгостью запретил всякому ронять так низко достоинство человеческой природы, чтобы доходить до признания, что души гибнут вместе с телом и что мир несется зря, без всякого участия провидения. "; Милль в этом смысле куда либеральнее - можно придерживаться любого мнения, даже неверного, и это не страшно, поскольку в прогрессивном обществе человек устремлен к истине, так что декларация заблуждений не достигнет своей цели и это мнение будет остальными отвергнуто. Грубо говоря, пропаганда не сработает (ах, не знал он, что будет через несколько десятков лет, что покажет нам XX век!). Пожалуй, единственное ограничение для высказывания своих мнений таково:
...даже сами мнения утрачивают свою неприкосновенность, если выражаются при таких обстоятельствах, что выражение их становится прямым подстрекательством к какому-нибудь вредному действию. Так например, мнение, что хлебные торговцы – виновники голода, который терпят бедные, или что частная собственность есть воровство, – такое мнение, конечно, должно быть неприкосновенно, пока не выходит из литературной сферы, но оно может быть справедливо подвергнуто преследованию, если выражается перед раздраженной толпой, собравшейся перед домом хлебного торговца, или же распространяется в этой толпе в форме воззвания.
Как видим, это ситуация пропаганды - та ее форма, которая была в XIX веке. Пропаганда может быть ограничена, поскольку представляет прямую опасность, по крайней мере пропаганда некоторых мнений.
Как это применимо к современности? Как ни странно - напрямую. Если почитать сетевые споры о свободе печати, о цензуре, то вырисовывается такая картина. Есть слой людей, которые обсуждают проблемы и мнения содержательно - в основном это люди с научным складом ума; для них любой запрет, любая цензура представляются нежелательными. И правильно представляются - это те люди, которые соответствуют аргументации Милля, они стремятся к истине и никакие мнения, даже самые неверные, не причинят им вреда, а будут после исследования отвергнуты. А запреты и цензура вносят помехи в дискуссии и содержательное обсуждение.
И есть гораздо больший слой людей, которым не свойственно стремление к истине (это не значит, что свойственно стремление к лжи), которые не имеют привычки к обдумыванию аргументов и которые как раз и являются целью пропаганды (и более мягкого, но более массированного воздействия - рекламы). Если учесть, насколько за прошедшие с времен Милля полтора века развились инструменты внедрения мнений, то надо серьезно подумать, является ли свобода декларирования мнений столь безусловным благом.
Милль отдельно рассматривает вопрос, имеет ли право человек сосетовать другому совершить противозаконный поступок, и приходит к выводу что нет, такого права у него нет - советовать кому-то есть акт социальный, т.е. выходит за пределы индивидуальной свободы и этот акт может быть ограничен законами общества. Пропаганда, как и реклама, имеет своей целью внедрить некое мнение в сознание членов общества, т.е. по своей сути является социальным актом и может быть ограничена обществом, что не будет ограничением индивидуальной свободы.
Разумеется, если можно разделить - свобода высказывания любых мнений "в литературной сфере", т.е. среди людей, стремящихся к истине, и запрет некоторых форм высказывания некоторых мнений в ситуации пропаганды - если бы такое разделение было возможно, это бы решило проблему. В какой-то мере так и происходит - сейчас некоторые вещи нельзя, фактически запрещено писать в прессе, но без проблем издать об этом книгу. Книга не является в современном мире орудием пропаганды! Точно так же о чем-то можно писать в блогах - в частности, можно вполне доказывать, что фашизм был не так уж плох, но совсем другое дело - организовать фашистское шествие! По крайней мере в России это невозможно.
Чем дальше от обсуждения и чем ближе к действию, тем больше органичений - это разумно. Другое дело, что формально разделить это вряд ли возможно, вот и появляются законы о наказании за отрицание холокоста. Я не могу объективно оценить, в благо для общества или во зло обернулось принятие таких законов - субъективно же я считаю, что законы, ограничивающие обсуждение каких-либо вопросов, не должны существовать, что вред от них больше призрачной пользы.
Но это мы отвлеклись от книги Милля - пора перейти к действиям, к обоснованию свободы не только мнений, но и действий.
Индивидуальная свобода должна быть ограничена следующим образом: индивидуум не должен быть вреден для людей, но если он воздерживается от всего, что вредно другим, и действует сообразно своим наклонностям и своим мнениям только в тех случаях, когда его действия касаются непосредственно только его самого, то при таких условиях по тем же причинам, по которым абсолютно необходима для людей полная свобода мнений, абсолютно необходима для них и полная свобода действий, т.е. полная свобода осуществлять свои мнения в действительной жизни на свой собственный страх.
Что же касается до тех действий индивидуума, которыми он не нарушает какой-либо определенной обязанности своей к обществу, и которые, будучи вредны только для него самого, не наносят прямо видимого вреда тому или другому индивидууму, то такие действия, если и могут причинять зло обществу, то зло только случайное, или, если можно так выразиться, истолковательное, и общество должно переносить это зло ради сохранения другого высшего блага, ради сохранения индивидуальной свободы.
Если я правильно понимаю, то мучить и вешать кошек можно. Общество должно терпеть это (считаем, что сам факт, ни кошачьи вопли, ни кошачьи трупы обществу не попадаются). Терпеть ради высшего блага - сохранения индивидуальной свободы этого мучающего кошек гражданина.
Можно, конечно, приравнять кошку к человеку и тогда это автоматически запрещено, поскольку выходит за рамки индивидуальной свободы. Заметим, что этот путь запрета в отношении коллекционирования педофильских картинок не годится - там уж точно никакого субъекта, чьи права нарушаются, не выдумаешь. Да и вообще наделять кошек правами только потому, что мы хотим кому-то что-то запретить, это только маскировать проблему.
Мы считаем, что кошек нельзя мучить в угоду развлечению какого-то извращенца - это исходная посылка. Попробуем ее обосновать в контексте границ индивидуальной свободы.
Попытка первая: кошек нельзя мучить потому, что это воспитание жестокости и потом этот человек (возможно) будет мучить и вешать людей. Скорее всего, это даже подтверждается статистически. В терминах Милля это значило бы, что природа человека изначально греховна, склонна ко злу, и человека следует ограничивать. С этим аргументом Милль не согласен и подробно разбирает его.
Прямо обосновать не получилось. Правда, всегда можно сказать, что человек, склонный мучать и вешать кошек, не является психически нормальным и по Миллю недостоин индивидуальной свободы. Аргумент, возможно, верный, но неспортивный - так кого угодно можно объявить душевнобольным.
Попытка вторая: кошек нельзя мучить потому, что через эмпатию, которую современные люди испытывают к котикам, это причиняет страдания людям, которые об этом слышат. Формально вроде бы все верно - это действие перестало быть индивидуальным и обоснованно затрагивает других людей, а потому вполне может быть ограничено обществом. С другой стороны - что такое эмпатия в этой ситуации? Ведь чистое воображение! Точно на тех же основаниях можно запретить и нарисованные картинки с детской порнографией - эмпатия к нарисованному персонажу; запретить гомосексуальный секс или межрасовые браки - "фу, от мысли об этом мне так мерзко, я испытываю нравственные страдания!". Извивы эмпатии к вымышленному образу весьма прихотливы - в голливудских боевиках могут крошить людей направо/налево, но не дай бог убить собаку! На экране собака вызывает больше эмпатии, чем человек.
А может, обосновать запрет мучить/душить кошек в системе взглядов Милля не получится? Вполне возможно, что и нет. В конце концов он рассуждает от природы человека, но проистекает ли этот запрет из человеческой природы? Еще в конце XVIII века детям в качестве игрушки давали птичек с перебитым крылом, чтобы не улетела; такая игрушка была жива несколько дней и смерть ее была вполне мучительна. Конечно, птичка не котик, даже сейчас эмпатии к ней намного меньше, но играть детям! Эмпатия к птичке отсутствовала напрочь, т.е. она не проистекает из природы человека.
Тогда, может быть, она проистекает из природы общества? Достаточно развитое для идей свободы стремящееся к прогрессу общество, может, оно должно развить в своих членах эмпатию к котикам/собачкам? В какой-то мере это возможно - чем дальше пошло общество по пути прогресса, тем больше мы окружены машинами (теперь и гаджетами), по сравнению с которыми любое животное ощущается ближе, соприроднее. К нему более возможна эмпатия.
Не знаю, не знаю...
Но вернемся к книге Милля. Если индивидуальную свободу - свободу мнений, свободу действий - мы рассмотрели, что можно сказать о накладываемых обществом ограничениях? Где они возможны, где желательны? Вот тут очень интересно - Милль от имени свободы защищает некоторые весьма парадоксальные взгляды:
Общество имеет абсолютную власть над индивидуумом во весь период его детства и малолетства, чтобы сделать его способным к рациональности в поступках. Настоящее поколение есть полный хозяин как по воспитанию, так и вообще по устройству всей судьбы грядущего поколения, и хотя оно не может, конечно, сделать его совершенством мудрости и доброты, так как само терпит крайний недостаток и в том, и в другом, и хотя самые лучшие его стремления в этом отношении не всегда бывают в частных случаях и самые удачные, но оно имеет совершенно достаточные силы на то, чтобы сделать новое поколение столь же хорошим, как и оно само, или даже несколько лучшим.
Законы, запрещающие во многих странах Европы вступать в брак тем людям, которые не представят доказательства, что имеют средства, чем содержать семью, – такие законы нисколько не переступают за пределы власти, справедливо признаваемой за государством. Достигают ли эти законы своей цели или не достигают (что совершенно зависит от разных местных условий), во всяком случае, несправедливо было бы их упрекать в нарушении свободы. Государство имеет целью с помощью этих законов воспрепятствовать совершению поступка, столь дурного и столь вредного для других, что если он и не признается подлежащим легальной каре, то тем не менее заслуживает не только порицания, но и самого сильного осуждения со стороны общества.
Воспитание детей - понятно, хотя идея tabula rasa несколько устарела. Но обоснование общественного планирования семьи - это неожиданно. В последней главе этой небольшой книги, где Милль обсуждает применения принципа индивидуальной свободы, есть весьма занятные рассуждения. Надо сказать, что он вполне адекватно встраивает этот принцип в структуру общественных отношений, этот принцип оказывается не столь прямолинеен, как это следует из моих рассуждений выше - тем лучше.
Вот, в частности, Милль рассуждает об опасности сильной власти для свободы (что очевидно), зато потом вот так:
...система, которая имела бы своим результатом привлечение на государственную службу всех лучших дарований, представляла бы, конечно, серьезную опасность. Если правительство возьмет на себя удовлетворение всех этих общественных потребностей, для удовлетворения которых необходимы организованное действие сообща, широкая обдуманная предприимчивость, и если при этом оно привлечет к себе на службу самых способных людей, то тогда в государстве образуется многочисленная бюрократия, в которой сосредоточится все высшее образование, вся практическая интеллигенция страны (мы исключаем из этого чисто спекулятивную интеллигенцию), – вся остальная часть общества станет по отношению к этой бюрократии в положение опекаемого, будет ожидать от нее советов и указаний, как и что ей делать, – тогда честолюбие самых способных и деятельных членов общества обратится на то, чтобы вступить в ряды этой бюрократии, и раз вступив, подняться как можно выше по ступеням ее иерархии.
При таком порядке вещей вся та часть общества, которая находится вне бюрократии, сделается совершенно неспособной, по недостатку практического опыта, обсуждать или сдерживать бюрократическую деятельность.
Весьма любопытное чтение.
Предмет моего исследования не так называемая свобода воли, столь неудачно противопоставленная доктрине, ложно именуемой доктриною философской необходимости, а свобода гражданская или общественная, свойства и пределы той власти, которая может быть справедливо признана принадлежащей обществу над индивидуумом. Вопрос этот редко ставился и едва ли даже когда-либо рассматривался в общих его основаниях, но тем не менее он был присущ всем практическим вопросам нашего времени, имел сильное влияние на их практическое решение, и скоро, вероятно, наступит время, когда он будет признан самым жизненным вопросом будущего. Собственно говоря, это вопрос не новый, – можно даже сказать, что он, почти с самых отдаленных времен, в некотором смысле, разделял людей; он на той ступени прогресса, на которую в настоящее время вступила наиболее цивилизованная часть человечества, он представляется при совершенно новых условиях, и потому требует совершенно иного и более основательного рассмотрения.
Борьба между свободой и властью есть наиболее резкая черта в тех частях истории, с которыми мы всего ранее знакомимся, а в особенности в истории Рима, Греции и Англии. В древние времена борьба эта происходила между подданными, или некоторыми классами подданных, и правительством. Тогда под свободой разумели охрану против тирании политических правителей, думая (за исключением некоторых греческих демократий), что правители, по самому положению своему необходимо должны иметь свои особые интересы, противоположные интересам управляемых. Политическая власть в те времена принадлежала обыкновенно одному лицу, или целому племени, или касте, которые получали ее или по наследству, или вследствие завоеваний, а не вследствие желания управляемых, – и управляемые, обыкновенно, не осмеливались, а может быть и не желали, оспаривать у них этой власти, хотя и старались оградить себя всевозможными мерами против их притеснительных действий, – они смотрели на власть своих правителей, как на нечто необходимое, но и в то же время в высшей степени опасное, как на орудие, которое могло быть одинаково употреблено и против них, как и против внешних врагов. Тогда признавалось необходимым существование в обществе такого хищника, который был бы довольно силен, чтобы сдерживать других хищников и охранять от них слабых членов общества; но так как и этот царь хищников был также не прочь пользоваться за счет охраняемого им стада, то вследствие этого каждый член общины чувствовал себя в необходимости быть вечно настороже против его клюва и когтей. Поэтому в те времена главная цель, х которой направлялись все усилия патриотов, состояла в том, чтобы ограничить власть политических правителей. Такое ограничение и называлось свободой. Эта свобода достигалась двумя различными способами: или, во-первых, через признание правителем таких льгот, называвшихся политическою свободой или политическим правом, нарушение которых со стороны правителя считалось нарушением обязанности и признавалось законным основанием к сопротивлению и общему восстанию; или же, во-вторых, через установление конституционных преград.
Этот второй способ явился позднее первого; он состоял в том, что для некоторых наиболее важных действий власти требовалось согласие общества или же какого-нибудь учреждения, которое считалось представителем общественных интересов. В большей части европейских государств политическая власть должна была более или менее подчиниться первому из этих способов ограничения. Но не так было со вторым способом, и установление конституционных – или же там, где они существовали, улучшение их, – стало повсюду главною целью поклонником свободы. Вообще либеральные стремления не шли далее конституционных ограничений, пока человечество довольствовалось тем, что противопоставляло одного врага другому и соглашалось признавать над собой господина, с условием только иметь более или менее действительные гарантии против злоупотребления им своей властью.
Но с течением времени в развитии человечества наступила наконец такая эпоха, когда люди перестали видеть неизбежную необходимость в том, чтобы правительство было властью, независимою от общества, имеющего свои особые интересы, различные от интересов управляемых. Признано было за лучшее, чтобы правители государства избирались управляемыми и сменялись по их усмотрению. Установилось мнение, что только этим путем и можно предохранить себя от злоупотреблений власти. Таким образом прежнее стремление к установлению конституционных преград заменилось, мало-помалу, стремлением к установлению таких правительств, где бы власть была в руках выборных и временных правителей, – и к этой цели направились все усилия народной партии повсюду, где только такая партия существовала. Так как вследствие этого борьба за свободу утратила прежнее свое значение борьбы управляемых против правителей и стала борьбой за установление таких правительств, которые бы избирались на определенное время самими управляемыми, то при этом возникла мысль, что ограничение власти вовсе не имеет того значения, какое ему приписывают, что оно необходимо только при существовании таких правительств, которых интересы противоположны интересам управляемых, – что для свободы нужно не ограничение власти, а установление таких правителей, которые бы не могли иметь других интересов и другой воли, кроме интересов и воли народа, а при таких правителях народу не будет никакой надобности в ограничении власти, потому что ограничение власти было бы в таком случае охранением себя от своей собственной воли: не будет же народ тиранить сам себя. Полагали, что имея правителей, которые перед ним ответственны и которых он может сменять по своему усмотрению он может доверить им власть без всякого ограничения, так как эта власть будет в таком случае не что иное, как его же собственная власть, только известным образом концентрированная ради удобства. Такое понимание, или правильно сказать, такие чувства были общи всему последнему поколению европейского либерализма, и на континенте Европы они преобладают еще и до сих пор. Там до сих пор еще встречаются только, как блистательное исключение, также политические мыслители, которые бы признавали существование известных пределов, далее которых не должна простираться правительственная власть, если только правительство не принадлежит к числу таких, каких, по их мнению, и существовать вовсе не должно. Может быть такое направление еще и теперь господствовало бы также и у нас, в Англии, если бы не изменились те обстоятельства, которые его одно время поддерживали.
Успех нередко разоблачает такие пороки и недостатки, которые при не-успехе легко укрываются от наблюдения: это замечание равно применимо не только к людям, но и к философским и политическим теориям. Мнение, что будто народ не имеет никакой надобности ограничивать свою собственную власть над самим собою, – такое мнение могло казаться аксиомой, пока народное правление существовало только, как мечта, или как предание давно минувших дней. Мнение это не могло поколебать и такие необычайные события, выходящие из обыкновенного порядка вещей, как некоторые из тех, которыми ознаменовалась французская Революция, так как эти события были делом только немногих, захвативших в свой руки власть, и виноваты в них были не народные учреждения, а тот аристократический и монархический деспотизм, который вызвал собою столь страшный конвульсивный взрыв. Но когда образовалась обширная демократическая республика и заняла место в международной семье, как один из самых могущественных ее членов, тогда избирательное и ответственное правительство стало предметом наблюдения и критики, как это бывает со всяким великим фактом. Тогда заметили, что подобные фразы, как самоуправление и власть народа над самим собою, не совсем точны. Народ, облеченный властью, не всегда представляет тождество с народом, подчиненным этой власти, и так называемое самоуправление не есть такое правление, где бы каждой управлял сам собою, а такое, где каждый управляется всеми остальными. Кроме того, воля народа на самом деле есть не что иное, как воля наиболее многочисленной или наиболее деятельной части народа, т. е. воля большинства или тех, кто успевает заставить себя признать за большинство, – следовательно, народная власть может иметь побуждения угнетать часть народа, и поэтому против ее злоупотреблений также необходимы меры, как и против злоупотреблений всякой другой власти. Стало быть, ограничение правительственной власти над индивидуумом не утрачивает своего значения и в том случае, когда облеченные властью ответственны перед народом, т. е. перед большинством народа. Этот взгляд не встретил возражений со стороны мыслителей и нашел сочувствие в тех классах европейского общества, которых действительные или мнимые интересы не сходятся с интересами демократии, поэтому он распространился без всякого затруднения и в настоящее время в политических умозрениях «тирания большинства» обыкновенно включается в число тех зол, против которых общество должно быть настороже.
Но мыслящие люди сознают, что когда само общество, т. е. общество коллективно, становится тираном по отношению к отдельным индивидуумам, его составляющим, то средства его к тирании не ограничиваются теми только средствами, какие может иметь правительственная власть. Общество может приводить и приводит само в исполнение свои собственные постановления, и если оно делает постановление неправильное или такое, посредством которого вмешивается в то, во что не должно вмешиваться, тогда в этом случае тирания его страшнее всевозможных политических тираний, потому что хотя она и не опирается на какие-нибудь крайние уголовные меры, но спастись от нее гораздо труднее, – она глубже проникает во все подробности частной жизни и кабалит самую душу.
Вот почему недостаточно иметь охрану только от правительственной тирании, но необходимо иметь охрану и от тирании господствующего в обществе мнения или чувства, – от свойственного обществу тяготения, хотя и не уголовными мерами, насильно навязывать свои идеи и свои правила тем индивидуумам, которые с ним расходятся в своих понятиях, – от его наклонности не только прекращать всякое развитие таких индивидуальностей, которые не гармонируют с господствующим направлением, но, если возможно, то и предупреждать их образование и вообще сглаживать все индивидуальные особенности, вынуждая индивидуумов сообразовать их характеры и известными образцами. Есть граница, далее которой общественное мнение не может законно вмешиваться в индивидуальную независимость; надо установить эту границу, надо охранить ее от нарушений, – это также необходимо, как необходима охрана от политического деспотизма.
Что такая граница необходима, это бесспорно: но практический вопрос, как провести эту границу, как согласить личную независимость и общественный контроль, – этот вопрос почти еще не тронут. Все, что делает для человека ценным его существование, условливается наложением ограничений на свободу действий других людей. Следовательно, необходимо, чтобы закон, – а в тех случаях, которые не могут быть предметом закона, необходимо, чтобы общественное мнение обязывало людей исполнять известные правила поведения. Но какие же должны быть эти правила, – вот в чем самый важный для людей вопрос, а между тем, за весьма немногими только исключениями, это один из тех вопросов, в разрешении которых сделано наименее успеха. Не найдется двух таких Столетий и едва ли найдутся две такие страны, которые бы решали этот вопрос одинаково. Мало того: решение одного столетия делается обыкновенно предметом удивления для другого столетия, а равно решение одной страны – для другой. А между тем, если мы остановимся на отношении к этому вопросу людей известной эпохи и известной страны, то мы увидим, что решение его представлялось для них столь же мало затруднительным, как если бы он и не был вопросом и был бы уже раз и навсегда единогласно порешен человечеством. Правила, которые у них господствовали, казались им несомненными, очевидными сами по себе; эта почти всеобщая иллюзия представляет собой один из примеров магического влияния привычки, которая не есть только, как говорит пословица, вторая натура, но постоянно ошибочно принимается за первую. Действие привычки устраняет в людях всякое сомнение относительно непреложности господствующих правил поведения, и действие это тем более сильно, что люди обыкновенно не чувствуют потребности в каких-либо доказательствах для убеждения себя в истинности этих правил или для оправдания их перед другими. В тех предметах, к которым обыкновенно относятся эти правила, свидетельство наших собственных чувств стоит всевозможных доказательств и делает все доказательства бесполезными, – таково общераспространенное мнение, которое поддерживают даже люди, имеющие притязание быть философами. Каждому человеку присуще желание, чтобы другие люди поступали таким же образом, как он сам поступает, и все сочувственные ему люди имеют в этом отношении одинаковое с ним желание, – вот что в действительности руководит мнением людей касательно правил поведения. Конечно, люди не сознают, чтобы их мнения о правилах поведения условливались их личным вкусом; но, тем не менее, мы не можем не признать делом личного вкуса такие мнения, которые в подтверждение своей истинности не приводят никаких доводов, или же, вместо всяких доводов, ссылаются на то, что так думают и другие люди, тогда как это обстоятельство, что известное мнение разделяется многими людьми, нисколько не доказывает истинности мнения, а свидетельствует только, что известный вкус принадлежит не одному, а многим индивидуумам. Для людей, не выходящих из общего уровня, их личных вкус, когда его разделяют другие люди, составляет не только совершенно достаточное доказательство, но и единственную основу их понятий о нравственности, которые не основаны на религии, и служит для них даже главным истолкователем тех нравственных правил, которые дает им религия. Следовательно, мнение людей о том, что похвально и что предосудительно, находится в зависимости от тех разнообразных причин, которые влияют на образование в человеке того или другого желания касательно поведения других людей, и которые в этом случае столь же многочисленны, как и вообще при образовании всякого рода желаний. Причины эти заключаются иногда в степени умственного развития людей, а иногда в их предрассудках и предубеждениях, – часто в их социальных стремлениях, а не редко и в стремлениях антисоциальных, в зависти, гордости, презрении, – но большею же частью в их законных или незаконных личных целях, в тех желаниях и опасения, которые возбуждаются в них их личными интересами. Во всех обществах, где один класс господствует над другими, большая часть общественной нравственности условливается интересами господствующего класса и его сознанием своего превосходства. Так, в отношениях между спартанцами и илотами, между плантаторами и неграми, между правителями и управляемыми, между благородными и неблагородными, между мужчинами и женщинами большая часть понятий истекает из интересов и чувств господствующего класса, и эти понятия в свою очередь воздействуют на нравственные понятия членов господствующего класса касательно их отношений между собою. Напротив, в тех обществах, где класс, некогда господствовавший, утратил свое преобладание, или где его преобладание стало непопулярным, там нерасположение к этому преобладанию становится нередко главным условием, влияющим на нравственные чувства людей. Другой принцип, играющий важную роль в образовании правил поведения, налагаемых на людей законом или общественным мнением, состоит в раболепстве, в желании угодить своим временным господам или богам. Это раболепство, хотя по существу своему и есть чувство совершенно эгоистическое, но тем не менее оно не имеет в себе ничего лицемерного, – оно порождает в людях антипатии, совершенно искренние, – этому-то чувству люди и обязаны были своею способностью жечь колдунов и еретиков. Кроме того, в направлении нравственных чувств, при всех этих, более низких по своему достоинству, влияниях, всегда имело свою долю участие, и довольно значительную, также и то, что составляло очевидный общественный интерес. Правда, влияние общественного интереса на нравственные понятия обыкновенно были не ради самого этого интереса, не истекало из сознания людьми того значения, какое общественный интерес должен иметь по отношению к их поступкам, а было только следствием тех симпатий или антипатий, которые этот интерес порождал в людях, и хотя стремления этих симпатий или антипатий не имели ничего общего или имели весьма мало общего с общественными интересами, но это нисколько не умаляло их влияния на установление тех или других нравственных правил.
Итак, симпатии и антипатии общества или наиболее могущественной части общества, – вот что в действительности главным образом определяет, какие именно правила обязаны соблюдать индивидуумы под страхом, в случае несоблюдения их, навлечь на себя преследование со стороны закона или со стороны общественного мнения. Люди, стоявшие выше общего уровня по своему умственному развитию и по своим чувствам, обыкновенно оставляли неприкосновенный самый принцип, на котором основывался такой порядок вещей, хотя и входили с ним в столкновение в некоторых частных его применениях. Их занимал вопрос о том, что должно быть для общества предметом симпатии и антипатии, а не о том, должны ли общественные симпатии и антипатии быть законом для индивидуумов. Они не вступались за еретиков, не действовали во имя свободы, а стремились только к тому, чтобы изменить те господствующие чувства, которые не были согласны с их личными чувствами. Только по религиозному вопросу некоторые индивидуумы становились по временам на более высшую точку зрения и упорно отстаивали ее: это обстоятельство весьма поучительно во многих отношениях, а не только в том отношении, что представляет собой наиболее разительный пример погрешимости так называемого нравственного чувства, так как odium theologicum в людях, искренно набожных, составляет самое непреложное проявление этого чувства. Те, которые первые свергли с себя иго так называемой всемирной церкви, были вообще также мало расположены допускать различие в религиозных мнениях, как и сама эта церковь. Но когда, наконец, после ожесточенной борьбы, не доставившей решительного торжества ни одной из борющихся сторон, различные церкви или секты вынуждены были ограничить свои желания сохранением того, что уже имели, тогда меньшинство, утратив надежду сделаться большинством, увидело себя в необходимости направить все свои усилия только к тому, чтобы те, которых оно не успело обратить в свою веру, не препятствовали ему исповедывать свои особые религиозные мнения. Итак, власть общества над индивидуумом вызывала против себя прямой протест почти исключительно только в деле религии, и только в религиозной сфере права индивидуума по отношению к обществу были заявлены как принцип. Большая часть великих писателей, которым мы и обязаны той религиозной свободой, какую только имеем, признавали право совести неотъемлемым правом человека и решительно отрицали, чтобы человек был обязан кому-либо отчетом в своих религиозных верованиях. Но людям вообще столь свойственна нетерпимость во всем, что близко их сердцу, что едва ли когда-нибудь религиозная свобода существовала иначе, как благодаря религиозной индифферентности, которая не любит, чтобы ее покой нарушали какими-нибудь богословскими спорами. По общему понятию религиозных людей, едва ли не всех без исключения, и даже в тех странах, которые пользуются наибольшей религиозной свободой, терпимость в деле религии должна быть допускаема не иначе, как с известными ограничениями. По понятию одних может быть терпимо разномыслие по вопросам, касающимся церковного управления, но никак не разномыслие по догме; по понятию же других могут быть терпимы всякого рода иноверцы, но только не паписты и не унитарии; третьи признают терпимыми все иноверия, которые не отрицают откровения, и только немногие идут далее этого и ставят условием терпимости веру в Бога и в будущую жизнь. Везде, где только большинство проникнуто искренним, сильным религиозным чувством, там оно почти нисколько не поступилось своими притязаниями за исключительное господство.
В Англии, вследствие некоторых особенностей ее политической истории, хотя иго общественного мнения может быть и тяжелее, но зато иго закона легче, чем в какой-либо другой стране Европы; там существует довольно сильное нерасположение к всякого рода вмешательству законодательной или исполнительной властей в частную жизнь, но это происходит не столько вследствие уважения к индивидуальной независимости, сколько вследствие старой привычки смотреть на правительство, как на представителя интересов, противоположных интересам общества. Большинство английского общества еще не дошло до сознания, что правительственная власть есть его собственная власть и что мнения правительственные суть его собственные мнения. Когда оно дойдет до этого сознания, то свобода индивидуума по всей вероятности в такой же степени будет терпеть от правительственного вмешательства, в какой в настоящее время терпит от вмешательства общественного мнения. И теперь англичане готовы всегда встретить сильным отпором всякую попытку со стороны закона контролировать индивидуумов по таким предметам, по которым они привыкли стоять вне всякого контроля; но при этом они нисколько не разбирают, действительно ли известный предмет должен или не должен подлежать легальному контролю, и вследствие этого нерасположение их к правительственному вмешательству, само по себе весьма похвальное, хотя часто и применяется кстати, но часто также применяется и совершенно невпопад. У них нет принципа, которым бы они оценивали правильность или неправильность правительственного вмешательства, все их суждения в этом случае совершенно произвольны, – каждый судит по своим личным наклонностям. Одни охотно поощряют правительство на всякое дело, если только видят, что правительство в этом случае может принести пользу или устранить вред, – другие же предпочитают лучше перенести зло, чем расширять сферу правительственной деятельности. Таковы два главных направления, – и когда возникает вопрос о правительственном вмешательстве по какому-нибудь частному случаю, одни становятся за вмешательство, другие – против, смотря по тому, которого из этих направлений они придерживаются; или же смотря по интересу, какой возбуждает в них тот предмет, на которых предполагается обратить правительственную деятельность; или же смотря по тому, ожидают ли от правительства, что оно поступит именно так, как того желают, или же поступит иначе; но редко, чтобы суждения в этом случае основывались на твердо установившемся мнении: должен ли известный предмет подлежать правительственному вмешательству или не должен. По неимению принципа, который бы руководил их суждением, как та, так и другая стороны часто впадают в заблуждение: одни нередко обращаются к правительственному вмешательству, когда этого вовсе не следует, а другие нередко осуждают это вмешательство, когда оно вовсе не заслуживает осуждения.
«– Законы создаются с одной только целью, — ответил он мне, — держать нас в узде, когда наши желания становятся неумеренными. А пока мы умеренны, в законах нет нужды».
Дж.М. Кутзее.
Перечитывать классику – всегда полезно, а нередко и приятно. Приятно постольку, поскольку статус «классического» текст завоевывает и тем более удерживает заслуженно – если далеко не всегда те тексты, которые этого достойны, его получают, то получившие данный статус имеют к тому весомые основания. И одно из них – это как раз способность быть перечитываемым, давать при каждом новом обращении существенную прибавку смыслов и, помимо прочего, дарить наслаждение движения по тексту, его продуманности куда большей, чем способен ухватить первоначальный взгляд. Его нюансы, структура, отступления и вроде бы необязательные примечания – то, что первоначально обычно проходит «мимо» нас, спешащих ухватить основной посыл, «генеральную логику» повествования – все это оказывается хорошо продуманным и вносящим иные оттенки смысла, а иногда способным обернуться и иной логикой, не противостоящей «генеральной», но лишающей ее одномерности, уводящей куда дальше, чем то, куда вроде бы «призывал» текст, если он относится к числу «призывающих».
Полезность здесь является продолжением приятности – или же заменой ее, если таковой для нас не нашлось (в конечном счете классический текст с большой вероятностью является приятным, но отнюдь не обязан быть таковым – речь о нашей близости/далекости к нему, к тому, что переживается как «удовольствие», а одним из наибольших удовольствий является, как давно известно, удовольствие мышления, к которому текст способен нас подтолкнуть, дать повод).
«О свободе» (“On Social Freedom”, 1859) Джона Стюарта Милля (1806 – 1873) – один из ключевых текстов либеральной традиции, и основные тезисы, в нем изложенные, известны всякому, имеющему хоть какой-то интерес к вопросам политическим и социальным. Ключевой тезис уже и в то время ценился за ясность и четкость формулировки, а отнюдь не за новизну:
«Единственная свобода, которая достойна этого названия, это – та свобода, при которой мы имеем возможность домогаться своего собственного блага, следуя по тому пути, который мы сами себе избираем, при том, однако, условии, что мы не лишаем своих ближних возможности достижения той же цели или не препятствуем им в их стремлении к приобретению тех же благ» (стр. 28 – 29) 1 .
Однако куда больший интерес вызывает то, что вынудило Милля обратиться к данной теме, что – при общеизвестности ключевых тезисов, в провозглашении которых он и не претендует на оригинальность, отсылая к либеральной традиции – составляет напряжение его текста. Собственно (пытаясь свести эти и подобные вопросы в один) – что побудило его написать трактат о гражданской свободе?
Новизну ситуации в своем понимании Милль фиксирует в первых страницах текста, и все последующее будет развернутым комментарием к ним. Если до недавнего прошлого, утверждает Милль, главный (если не единственный) враг свободе виделся в лице правительства и борьба за свободу оказывалась борьбой с ним – а правовой порядок был компромиссом, который достигался между сторонами, в той мере, в какой каждая сумела отстоять свои позиции, то с недавних пор оказалось, что угроза исходит не только от государства. Появился новый субъект, притязания которого вызывают не меньшие опасения, чем со стороны привычного противника. Раньше борьба шла за то, чтобы добиться доступа новых слоев к власти, расширить или изменить круг лиц, принимающих основные решения, и круг лиц, определяющих состав первых. Власть мыслилась как противостоящая народу/обществу – а свобода заключалась в том, чтобы вынудить власть следовать народным нуждам/потребностям/желаниям, и, по возможности, так изменить само устройство власти, чтобы подобное противостояние было ликвидировано или сведено к минимуму. Но после Французской революции, когда после целого ряда попыток было достигнуто приближение к тому, чтобы власть стала «народной» (и еще большее приближение к этому идеалу стало мыслиться вопросом времени), выяснилось, что «народная власть может быть направлена к угнетению известной части своих же сочленов; поэтому предупредительные меры так же точно необходимы против власти народа, как необходимы и против злоупотреблений всякой другой власти» (стр. 11).
Прежний либерализм был либерализмом «хорошего общества», фактически – тем самым требованием «третьего сословия», добивавшегося прав для себя в противостоянии с государством (которое оно же и использовало, но которое чем дальше, тем в большей степени начинало ему мешать: отстраняя от политической власти, время от времени хватаясь за остатки сословных прав, все еще сохранявших на тот момент значение «привилегий», давая обогащаться, но заставляя делиться – причем со все менее понятными основаниями к этому «дележу», т.е. все менее давая взамен, сохраняя статус «людей второго сорта», и напоминание об этом становилось все болезненнее по мере того, как у «людей первого сорта» не оставалось ничего, кроме самого статуса). «Третье сословие» словами Сийеса утверждало, что оно будет «всем», оно есть «народ», «нация», однако незамедлительно после его победы оказалось, что существует еще и «четвертое сословие» (ставшее «народом», в отличие от «третьего сословия», обретшего статус «политической нации»).
На горизонте замаячила демократия – и тенденции развития стали достаточно очевидны для внимательных наблюдателей уже с 1830-х гг. Как писал один из современников, если даже союз трона и алтаря не смог остановить противника, то цензовый парламентаризм не имел надежды удержаться – вопрос стоял лишь о темпе и катастрофичности перемен. Отсюда и центральный вопрос, заботящий Милля – и обеспечивающий ему одно из главных мест в либеральной традиции – вопрос о том, как сохраниться либерализму при демократии. Показательно, что, вообще редко кого-то цитируя и называя по именам, Милль делает исключение для Алексиса де Токвиля, причем обращаясь одновременно к двум его основным текстам – «Демократии в Америке» и «Старому режиму и революции». Прежнее единое требование свободы обнаруживает свою противоречивость, когда оказывается, что свобода большинства легко переходит в его тиранию и ключевым вопросом становится защита прав индивида перед лицом любых общих требований, защита не «большой свободы», а «малой», той, которая существует в личном измерении – то противопоставление, которое впервые было «нащупано» Бенжаменом Констаном в разграничении свободы античной и свободы современной, когда в первой свободным субъектом является «общество», «народ», «государство», а во второй речь идет о моей, частной свободе:
«Существуют пределы, за которые законное вмешательство общественного мнения в личную независимость не должно переступать, и установить эти пределы и защищать их от всякого посягательства столь же необходимо для поддержания общественного благополучия как необходима охрана общества от политического деспотизма» (стр. 12 – 13).
Милль фиксирует первые признаки становящегося «массового общества», отмечая новые угрозы, которые не умещаются в рамки прежних противостояний – и пытается найти ответы на них. Например, предпринимает попытку совместить многообразие форм обучения, которое необходимо сохранить, с потребностью во всеобщем образовании. Обнаруживая неожиданные ранее идейные сближения, проявляющиеся, например, в его интересе к Токвилю – и, в свою очередь, выражающиеся в настойчивом внимании к рассуждениям Милля со стороны Константина Леонтьева. Который сделает конспект миллевского эссе, разумеется, ничуть не разделяя его либеральных взглядов, но реагируя на то, что для классического либерализма становящаяся демократия оказывается угрозой не меньшей, чем с точки зрения разнообразных консерваторов, угрожая разнообразию (которое Милль, как и Леонтьев, находил в обществах прошлого). Фиксируя многообразие свободы, Милль тем самым пытается вернуть политической мысли утрачиваемую ею глубину – отмечая, что противостояния проходят не по поверхностным разделениям и, в результате, являясь одним из первых аналитиков и одновременно участников радикально меняющейся политической карты последней трети XIX – XX вв. Когда речь пойдет зачастую не о противостоянии порядка и свободы, а о разных свободах и о выборе между ними, который и будет определять создаваемые «порядки».
______________________
1 Здесь и далее цитаты приводятся по 2-му изданию перевода М.И. Ловцовой (1-й вышел в 1901 г.) по изданию: Милль Дж.Ст. О гражданской свободе. – М.: Книжный дом «ЛИБРОКОМ», 2012. – (серия: «Из наследия мировой философской мысли: социальная философия»).